Иван Стариков - Судьба офицера. Книга 2 - Милосердие Страница 6

Как-то поздним вечером, часов около девяти, во время его дежурства в ателье зашла шикарная молодая женщина лет двадцати пяти — чуть постарше Эдика. Он не сразу понял, чем она поразила его. В ней было все аристократично и утонченно — и лицо, и волосы, и фигура, и одежда. А еще она показалась ему гордячкой и надменной. Ему нравились такие девушки, они словно приз, который нужно добыть в жестокой борьбе. Держалась красавица высокомерно. И понимая, что она имеет полное на это право, безропотно подчинялся ей, стараясь не выглядеть раболепно, но показаться образованным, с тонким вкусом молодым человеком. И беспредельно любезным, готовым к услугам. Пока она рассматривала образцы на стенах приемной, Эдик изучал ее и прикидывал, как лучше можно подать эту красавицу свету. Когда предложил ей войти в съемочную, спросил, как бы она желала сняться? Она заказала визитку.

— Хорошо, — согласился Эдик. — Вас устроит поясной портрет?

Она равнодушно согласилась, не удостоив его даже взглядом. Словно его и не было рядом. Это задело Эдика за живое. «Все равно ты заглянешь мне в глаза!» — сказал он сам себе.

Он сделал три кадра.

— Но мне нужна только одна визитка, — проговорила она с досадой, снимая с руки перчатку.

— Стоп! Замрите! Вы снимаете перчатку и смотрите на меня с полным презрением.

— А это зачем же?

— Оставлю себе на память.

— Разве предыдущие варианты не подойдут?

— Нет, здесь вы уже снимаете перчатку, глядя на меня…

— Хм! Может, еще потребуете автограф?

— Если все пойдет удачно.

И она ушла, загадочно улыбнувшись Эдику. Черт ее знает, куда она девала свои глаза, но только на нем они не останавливались даже на тысячную долю секунды. Лицо у нее оказалось фотогеничным, и работать над портретом было приятно. И сам себе поражался: он не чувствует ни стыда, ни унижения, ни возмущения, что обладательница этого удивительного лица даже не заметила его, Эдика.

Как было условлено, она пришла ровно через неделю, когда он снова дежурил. Она взяла черный конверт с фотографиями и, не проявляя любопытства, положила в сумочку. И тут он сказал решительно:

— Так просто вы не уйдете; вы мне скажете свое мнение о моей работе. Может быть, вам не понравится.

— Разве для вас это важно?

— Это главный принцип моей работы.

Она подошла ближе к свету, достала из сумочки конверт и вытащила из него фотографии.

— О, вы художник! — живо сказала она и посмотрела на Эдика. — Как вам удалось? Не ожидала. Ну, спасибо. — Она протянула ему руку в черной тонкой перчатке и произнесла: — Рената.

— Эдуард, — представился он. — Извините, Рената, но у вас в одежде есть некоторое несоответствие вашей красоте и грации. Вы должны носить более облегающую фигуру одежду, вы станете еще изящнее и неповторимее.

— Покажите те снимки, что вы оставили себе.

Она долго их рассматривала, потом удивленно подняла глаза на Эдуарда:

— Какая я разная! И это в те считанные минуты моего пребывания в вашем ателье?

— Это в минуты вашего пребывания в моем присутствии.

— Ого! Ну, а почему я здесь грустная… Глаза мои грустны? А на втором снимке — слишком капризны губы.

— Капризность делает вас величественной и недоступной, а грусть — лирической, утонченной натурой. И то и другое в вас — прекрасно.

Рената вдруг нахмурилась:

— Вы слишком легко рассыпаете комплименты. Я не верю в их искренность.

— Не надо, Рената! Вы прекрасно знаете цену своей красоте.

Знакомство с Ренатой заставило Эдуарда заняться собой в интеллектуальном и этическом отношении. Он стал больше читать, ходить в кино, побывал даже в театре. С помощью ребят из индпошива приоделся модно. Увлечение Ренатой было ему полезно еще и тем, что он фотографировал ее как модель — искал новые и новые позы, перешел на цветную пленку и однажды сделал снимок, какой мечталось сделать. Девушка открылась ему с неожиданной стороны. Она сидела в светлом платье, вышитом легким весенним орнаментом, и держала в руках гладиолус мягких сиренево-розовых тонов. Вся залитая солнечным светом, рыжие волосы ее просвечивались и казались золотистой дымкой. В глазах — мечтательность, словно она видела что-то внутри себя — приятное и радостное. Портрет он назвал «Девушка с цветком», но в журнале, куда он отнес неожиданно для себя, его назвали «Греза» и поместили на обложке в цвете. Это стало поворотным моментом в его судьбе. Он познакомился с работниками редакции, ему начали давать поручения, и он понемногу прирабатывал. Но ее портрет принес ему удачу. Когда он позвонил Ренате и попросил принять его, она, подумав несколько секунд, сказала:

— Ну хорошо, приходите. Опять снимать?

— Нет. Приду с подарком.

— За него нужно расплачиваться?

— Что вы, Рената!

Он оделся по самой последней моде, побывал в хорошей парикмахерской, купил цветов и явился к ней. Увидев пижонистого, но в целом элегантного и даже привлекательного молодого человека, лицо которого излучало влюбленность и преданность, а от плотной стройной фигуры веяло силой и уверенностью, Рената смотрела на него несколько озадаченно, но приняла гостеприимно. Он поднес ей цветы и журнал с ее портретом. Она даже ахнула: такая неожиданность для нее! Какой гордой ни была, как высокомерно ни относилась раньше к нему, теперь растрогалась:

— Говорила же я, что вы — художник! Хотя не могла предположить, что вы сумеете так показать меня, с такой выгодной стороны. Как вам удалось?

— Это потому, что я вас люблю, Рената.

Она же нахмурилась, перестала улыбаться и сухо произнесла:

— Зачем вы произнесли эту банальность? Все, все испортили! Я так трудно шла к вере в ваш талант, в то, что вы тонко чувствуете человеческое настроение, умеете заглянуть в душу, понять психологию. А вы вдруг, как и все: «Я вас люблю». Да, вы мне нравились своей неотесанной, но сильной фигурой, да, в вас проступает часто что-то дикое и неосознанное. И вдруг телячье: ме-е!

Эдик почувствовал, что теряет равновесие, вся его напускная интеллигентность исчезла, улетучились заученные правила этики, кровь застучала в висках. Он почувствовал себя разъяренным быком и пошел на эту непонятную, насмешливую соблазнительницу. Она увидела его одержимое лицо и ослепленные страстью глаза, спохватилась и пожалела, что раздразнила этого верзилу, но было уже поздно: он схватил ее за руки, она почувствовала такую неукротимую силу, что поняла — ей уже но вырваться. Хотела закричать, но лишь застонала я начала отбиваться от него. Когда он схватил ее за талию, она стала хлестать ладонями по его лицу, задыхаясь от бессильного возмущения и со стоном выдыхала:

— Подлец! Чудовище! Скотина! Подонок!

Но Эдик, не отзываясь на крик, легко поднял ее на руки и понес к дивану. Она билась руками и ногами, но не могла сдвинуться с места и, обессилев, притихла, словно задохнулась…

В тот же вечер он пошел к отцу.

Крыж внимательно посмотрел на сына, словно стараясь угадать, зачем он пришел, уж не денег ли просить. Но Эдик произнес:

— У тебя есть чего выпить?

— Это всегда имеется. Садись к столу, начнем пировать.

— Есть желание напиться.

— Провал?

— Наоборот. Скорее — успех. Хочется проснуться: вдруг это не со мною происходит?

— Выкладывай все, авось пойму.

Эдуард начал рассказывать хвастливо да весело про знакомство с Ренатой, о портрете на обложке журнала и о последнем свидании. Но, рассказывая о последней встрече, скис, видно, чего-то опасался.

— Разочаровался? Не такой оказалась, как мечталось?

— И это есть. Но боюсь, как бы она насильство не пришила.

Отец рассмеялся, похлопывая по плечу сына:

— Глупец! Женщин и нужно насиловать. Они любят силу — необузданную и грубую. Мне, брат, приходилось иметь дело с такими гордячками да недотрогами, а после того, как испытают настоящую мужскую силу, привязываются навек. Помню трех комсомолок. Какие были юные да красивые — одна лучше другой. И гордые, патриотки, несговорчивые. А силе поддались. Все трое в одну ночь. Потом жалко было их. Одна так в ногах ползала, сапоги слезами омывала…

— Погоди, погоди… Это чего же она сапоги поливала? Любви твоей просила?

Крыж словно опомнился, испуганно посмотрел на сына и лишь после длительной паузы неуверенно произнес:

— Ну да, конечно. Любви просила… Чтобы, значит, пощадил ее.

— Ну а те две?

— Одна только дрожала и почти не дышала. Она как бы умерла стоя… А третья молчала, не плакала, не просила, только разорванную блузку прижимала к телу, прикрывая грудь.

— Что-то твой рассказ о любви жутковатый. Ты не находишь?

— Да что там! Обычная вещь была для меня.

— Кто же ты такой, что имел такую власть?

Крыж налил в стакан водки, посмотрел на свет и произнес сквозь зубы:

— Вишь, какая чистая да прозрачная, а человека делает свиньей. Власть, она тоже вроде этого зелья…