Виктор Митрошенков - Голубые дороги Страница 6

Летчик был цел и невредим. Он ходил возле самолета, заглядывал во входные тоннели сопла.

Вдруг из задних рядов кто‑то стал энергично проталкиваться вперед, к самолету. Люди расступились неохотно, некоторые даже сердились, но Нелли — это была она — ничего не слышала. Пробившись к кабине, она припала к ней, искала растерянно — где же летчик?.. Ее глаза были безумны.

 — Юра, Юра, — бормотала она, наконец увидала летчика, поняла, что это другой, как‑то сразу обмякла, а потом пошатнулась и упала.

Юрий пришел к ней утром. Она сидела на крыльце, задумчивая и какая‑то отрешенная. Он сел рядом и привлек ее к себе.

Нелли заплакала.

 — О господи, такая трагедия…

 — Это даже не авария, Нелли.

 — Это трагедия. Этот самолет… Нам надо уехать отсюда, Юра. Куда хочешь. Я люблю тебя, Юра, и если ты меня тоже любишь…

 — Я военный — и не могу уехать.

 — Но я люблю тебя!

 — Я тоже тебя люблю.

 — Самолеты падают с неба…

 — Нелли! Костя совершил подвиг. В сопло его машины попала птица, двигатель остановился. Но он не бросил самолет, спланировал и посадил на улицу.

 — Ну и что с того? Я больше не могу так.

 — Не торопись, Нелли, одумайся!

 — Нет, нет, прощай…

Нелли ушла. А Юрий еще долго сидел на крыльце. Больше он ее не видел. Она уехала в тот же день. Мы никогда не говорили о Нелли. Мы хотели помочь Юрию, но как это сделать — не знали. В любви и горе советчиков нет.

Шли годы. Юрий окончил академию и вернулся в свой родной полк. Нас взволновала тогда его верность дружбе и нашему «союзу холостяков». Но мы знали, что и Нелли тоже была причиной его возвращения в полк и в эти места. Он не боялся встречи с прошлым. Нам казалось, что он все время чего‑то ждет, находится в предчувствии чего‑то.

…Виктор Черкашин занимался столом. Его жена Тамара вместе с другими женщинами хлопотала на кухне. А у нас разговор не клеился, хотя каждый был переполнен чувствами, каждому было что сказать, чем поделиться, напомнить. Кстати, я припомнил несколько занятных эпизодов и рассказал их друзьям.

Иногда Валерий приезжал ко мне на службу. Как‑то летом, не предупредив меня, Быковский приехал в штаб.

Предъявив удостоверение, он хотел уже пройти, но часовой остановил его и учтиво попросил показать пропуск.

 — Ведь я же показал вам свое удостоверение, — сказал Быковский.

 — Простите, товарищ подполковник, но лучше, если вы закажете пропуск.

Через несколько минут, получив пропуск, Быковский вернулся к проходной. Часовой тщательно проверил документы, пропуск, приложил руку к козырьку и попросил разрешения обратиться. Часовой явно смущался и чувствовал себя неловко.

 — Можно получить автограф? — краснея, сказал он.

 — Конечно, можно. У меня есть хорошая открытка.

Быковский достал из бокового кармана открытку, подписал ее и подал часовому.

А вот еще случай.

Как‑то Валерий ехал на встречу с молодежью одного предприятия. У него было несколько часов свободного времени, он позвонил мне, и мы решили покататься по весенней Москве. Был солнечный день, улицы запружены нарядно одетыми, медленно шествующими людьми.

Мы направились к центру. И тут я заметил вокруг нашей машины стаю «Волг», «Побед» и «Москвичей». Они норовили идти почти вплотную, а пассажиры заглядывали в нашу машину. Мы видели их восторженные лица, слушали, о чем они говорят.

Быковский был невозмутим, словно все это его не касалось.

 — Поедем вместе, — уговаривал он меня.

 — В каком качестве? Ведь приглашали космонавта.

 — А разве роль однополчанина невысока?

Свисток милиционера прервал разговор. Какой–то водитель, забыв о светофоре, выскочил на красный свет.

Милиционер подошел к нашей машине.

 — Простите, Валерий Федорович, что задерживаю. Лихачат, норовят взглянуть на космонавта!

…На столе тем временем заполнялись пустующие прогалы. В квартиру входили жены летчиков. Они были нарядные, торжественные, обращались к Валерию на «вы», отчего он только конфузился. Он всячески старался показать, что нимало не изменился, остался все тем же В а–леркой, а такое почтительное обращение увеличивало разрыв, нарушало простоту. Благо, у меня в запасе имелось еще немало историй из нашей прежней полковой жизни, и я не ленился, выкладывал их одну за другой.

Рассказал я и про рыбалку.

По воскресеньям мы часто все вместе выезжали в лес и на озеро. Утром вездеход останавливался у домов. Протяжным сигналом водитель извещал: «Пора!» От подъездов тянулись заспанные рыболовы. Залезали в кузов, зябко жались друг к другу. Но потом, как цепная реакция, начиналось бурное пробуждение. Сыпались прибаутки, острословы упражнялись в юморе. Старший машины, капитан Николай Кузнецов, встав на подножку, пересчитывал прибывших, делал перекличку:

 — Ничего не забыли? Быковский, хлеб взял?

 — Взял!

 — Аксенов, колбасу положил?

 — Тут она.

 — Олег, огурцов достал?

 — Да!

 — Горючего хватит?

 — Хватит!

 — Поехали!

 — Командир, стой, удочку забыли!

 — Обойдешься!..

Однажды повезло Быковскому. Он поймал большую щуку. Я широко развел руками и убежденно сказал:

 — Килограммов пять с гаком будет, а то и…

Вспомнили еще и такую историю.

Как‑то к нам приехал Крымский — художник военной студии имени Грекова. Заложив руки за спину, он расхаживал по маленькой комнатушке, разместившейся под крышей старого, разрушенного войной Дома офицеров. Настроение у Крымского было преотвратительное. Его терзало беспокойство: сможет ли он здесь выполнить задание студии?

 — Нет типичного лица, — рассуждал он вслух, — Перевелись асы! Где летуны? Такие, чтобы зрителю было приятно посмотреть: могучего сложения, с высоким крутым лбом, пышными вразлет бровями, гордой осанкой, твердыми волевыми губами?.. А здесь… не то все, типичное не то.

Насупившись, Крымский ждал, скрестив на груди руки, облокотись на обшарпанную, в зеленых пятнах стену. Наконец загремел телефон. Художник жадно схватил трубку, как будто только телефон мог принести ему облегчение.

Некоторое время он слушал молча. Лицо его мрачнело, брови сбегались к переносице, в нервном тике дергались губы, зло блестели глаза.

 — Вы понимаете! — закричал он, не выдержав, в черную трубку. — Мне нужны не классы летные, а люди. Их лица — мужественные, суровые, героические! Кого вы мне подсовываете? Низкорослых, щупленьких мальчиков, стеснительных, как барышни из института благородных девиц! А где отчаянная схватка со стихией, врагом? Где железное самообладание, неподдельная решительность? Помогите мне! Вы комиссар, вы должны понимать, насколько ответственно задание студии. Пришлите настоящего аса. Лучшего молодого летчика полка… Ну, наконец‑то! Сердечное вам спасибо.

Крымский засуетился. Печальные складки разгладились. Лицо стало приветливым, даже милым. По щекам прошелся румянец. Тут же на мольберт был взгроможден подрамник с чистым холстом, палитра укрепилась на большом пальце, правая рука играла кистью. Художник готовился к серьезной работе.

 — Разрешите войти, — послышалось за легкой дощатой дверью.

 — Да, да, — протянул художник на мотив опереточной песенки.

В комнату вошел старший лейтенант. Он был явно смущен. Крымский посмотрел на худенького остролицего летчика, отметил про себя: «Ни одной орденской ленточки. Лицо мальчишеское. И брови словно крылья стрижа. Это наверняка не он».

 — Да вы не смущайтесь, — неожиданно предложил художник. — Решили посмотреть, как создаются картины? Посидите вот здесь. Не помешаете.

 — Меня прислал замполит, — тихо проговорил старший лейтенант.

 — Вас?! — С лица художника сползла беззаботность. Оно стало свирепым.

А спустя секунду Крымский бросился к телефону, выдохнул в трубку невнятную фразу. Затем вяло опустился на единственный стул. Скосив глаза, рассматривал старшего лейтенанта: смоляные блестящие волосы, острый мальчишеский подбородок, ссутулившиеся плечи, нагрудный золотой знак классного летчика, расслабленную спортивную стойку… В глазах летчика почудилось что‑то задиристое, озорное, но художник отвел взгляд.

 — Садитесь, товарищ… — только и сказал он.

 — Быковский, — подсказал летчик.

 — Да–да, товарищ Быковский.

Сеанс длился два часа. Холодно распрощавшись с летчиком, художник в тот же день выехал в Москву. В студии он сказал, что задание не выполнил.

После полета отважного летчика в космос в газете «Красная звезда» появился живописный портрет космонавта. На читателя смущенно смотрел своими пронзительными темными глазами худенький старший лейтенант.

И, наконец, напоследок не мог не рассказать еще один забавный эпизод.

Летом 1964 года я сдавал государственные выпускные экзамены в институте. Большая светлая аудитория была убрана цветами. За порогом толпилась группа студентов, они перешептывались и листали страницы учебников. Увидав председателя государственной экзаменационной комиссии, выпускники как‑то сразу смолкли и растеклись в разные стороны коридора.