Анатолий Иванкин - Последний камикадзе Страница 60

«Вот что значит быть вторым, — с горечью подумал Суини. — С какой помпой встречали два дня назад Поля Тиббетса, а про нас все забыли. Как будто мы выполняли не такое же задание». Чтобы не волновать экипаж, Кухарек сказал на ухо майору:

— Командир, в баках пусто. Бензиномер на нуле. Непонятно, почему еще работают двигатели.

— Не волнуйся, теперь мы уже дотянем и с остановленными движками. Не спеши только выпускать шасси. Сделаешь это по моей команде.

Словно подслушав разговор командира с бортмехаником, крайний левый винт прекратил вращение.

— Сдох один. Вот дьявол, ты их как будто сглазил, — сказал Суини, стирая пот со лба. — Радист, как связь? Что там «вышка», обеспечивает нам посадку?

— Связи нет. Я их слышу, а они не отвечают.

— Дайте ракетами сигнал «Иду на вынужденную».

Но и на красно-зеленые ракеты земля не реагировала.

Один за другим на взлетную полосу выруливали и взлетали Б-29, идущие на задание.

— Вот ублюдки! — выругался Суинга. — Не хотят брать нас к себе. А ну-ка, дай залп из всех ракет, какие только есть на борту.

Только после того, как «Великий художник» устроил фейерверк, на него обратили внимание и освободили полосу для посадки.

По сигнальному коду из всех сочетаний выпущенных ракет можно было прочитать что угодно: «Отказ матчасти», «Пожар», «Иду на вынужденную посадку», «Не сбросились бомбы», «На борту убитые и раненые».

«Великий художник» не успел еще приземлиться, как к нему помчалась колонна санитарных и пожарных автомашин.

Пустая «крепость» была непривычно летуча. Опустилась она в середине полосы. Упала свысока, по-вороньи, и сделала серию мелких «козлят».

— Э, парень, да тебе пяток вывозных полетов нужно дать, — съязвили с вышки управления. — Тормози энергичнее, а то в океан укатишься. Мы водолазов по штату не держим.

— Расчет — единица, посадка — два, — невесело пошутил Дон Олбэри.

Но Суини промолчал. Его охватило полнейшее безразличие. Как будто бы посадку делал не он и шпильки отпускались в адрес постороннего человека.

Когда экипаж вышел из машины, к ним подкатил зеленый джип.

— А где убитые и раненые? — спросил сержант, сидящий за рулем «виллиса».

Майор Суини, едва державшийся на ногах от усталости и нервного опустошения, вяло махнул рукой в сторону Японии:

― Они все остались там.

Глава пятнадцатая

Отряд «Горная вишня» работал, словно хорошо отлаженный конвейер смерти. Почти каждый день Ясудзиро Хаттори по заявке штаба флотилии отправлял на задание заранее намеченные и подготовленные группы летчиков-самоубийц. Ритуал предполетного прощания, который так волновал его раньше, стал скучным и будничным делом. Ему в сотый раз приходилось повторять одни и те же слова. Когда-то они шли от самого сердца, поддерживая в уходящих веру в глубокий смысл их жертвенности. Но постепенно они стали какими-то казенно-официальными, и он произносил их, не задумываясь и не переживая, словно буддийский монах во время похоронного богослужения.

Примелькались и стали неприятны своим косвенным соучастием в гибели летчиков лица юных красавиц, облаченных в белые кимоно, которые каждое утро вручали на аэродроме хризантемы уходящим воинам. Стал тяготить и сам обряд «последней чашки сакэ», во время которого ему, остающемуся на земле, приходилось встречаться с отрешенными взглядами юношей, смотреть на их лица, отмеченные печатью преждевременной смерти. Не легко и не просто было командовать «Горной вишней». Голова двадцатишестилетнего капитана 3 ранга Хаттори покрылась инеем седины. Первые серебристые нити ее сверкнули после потопления «Акаги». А после гибели родителей, Тиэко и дочери волосы на его голове стали походить на травы острова Хоккайдо, прихваченные первыми осенними заморозками. Хиросиму он посетил сразу после того, как узнал, что город уничтожен какой-то дьявольской бомбой. Что он мог узнать о близких у руин и развалин, у обезумевших от страха, чудом оставшихся людей? Десятки тысяч обожженных, раненых, пораженных излучением мужчин и женщин, стариков и детей спешно эвакуировали на ближайшие острова Внутреннего моря и в окрестные населенные пункты. Войска и спецкоманды не справлялись с тушением бушующих пожаров и уборкой трупов. Обожженные тела погибших густо плавали в реке Ота. Там, где недавно стоял дом семьи Хаттори, простирался обширный пустырь, покрытый пеплом, над которым возвышался обглоданный взрывом железобетонный костяк Дворца промышленности.

Ясудзиро вернулся в отряд подавленный горем и потрясенный увиденным. Ему захотелось умереть на палубе американского корабля, не ожидая своей очереди. Он попросил разрешение на вылет, но командующий флотилией приказал воздержаться. Еще не все камикадзе сошли с конвейера смерти. «Горной вишне» был нужен командир, а не обычный смертник.

Чтобы уснуть в эту ночь, Ясудзиро пытался заставить Себя отвлечься от мысли о гибели близких. Но как это сделать, если он каждую минуту, каждый миг помнил родителей, Тиэко, крошку Сатико?

В руки ему попал сборник стихов японских поэтов. Это были любимые им прежде хайку Тиё, Бусона, Иссё.

И зачем он только раскрыл эту книгу? Каждое хайку перекликалось своим подтекстом с его горем, заставляя снова переживать тяжесть утраты…

Холод до сердца проник:На гребень жены покойнойВ спальне я наступил.

Ничего не осталось от Тиэко — ни гребня, ни самой спальни. Жену, дочь и всех близких заживо кремировали американцы, не оставив даже пепла, вознесенного в небо чудовищным столбом пламени и дыма… Теперь он обречен на полное одиночество.

Даже дятел не постучитВ мою дверь…

Хорошо, что это одиночество не затянется надолго. Нужно крепиться. Он еще не сказал свое последнее слово…

О мой ловец стрекоз!Куда в неведомой странеТы нынче забежал?

Память Ясудзиро воскресила то солнечное утро, когда Сатико гонялась за стрекозами в их маленьком садике. Страшная тоска сдавила сердце.

Больше некому сталоДелать дырки в бумаге окон,Но как холодно в доме…

Ясудзиро не выдержал. Отшвырнув книгу, он зажал зубами угол подушки и уткнулся в нее лицом. Из глаз лились слезы. Его захлестнул приступ слабости и безволия. Все стало абсолютно безразличным.

Хорошо, что он был один и никто не видел, как бесстрашный самурай плакал, как ребенок. Так, без сна, он пролежал всю ночь.

Будущее его было предельно ясно.

Теперь единственное, во что он верил, — это то, что он и его камикадзе, приносящие в жертву юные жизни, являются спасителями империи. И если у него были ранее сомнения на этот счет, теперь они исчезли. Враг безжалостен. Его нужно уничтожать даже ценой собственной жизни…

Откуда было знать Ясудзиро Хаттори, что дни его империи уже сочтены и что судьба ее будет решаться не здесь, на юге острова Хонсю, а на полях Маньчжурии и Северной Кореи?

И эти дни приближались стремительно…

9 августа Ясудзиро узнал о том, что Советский Союз объявил войну Стране восходящего солнца. Но он был так переполнен личным горем, не успев отойти от глубокого потрясения, что эта новость не произвела на него впечатления.

Безучастен он остался и к обращению военного министра Анами:

«Довести до конца священную войну в защиту земли богов, сражаться непоколебимо, даже если придется грызть землю, есть траву и спать на голой земле. В смерти заключена жизнь — этому учит нас дух великого Нанко,[62] который семь раз погибал, но каждый раз возрождался, чтобы служить родине».

Эти слова, наверное, нужны были для других. Ясудзиро же знал, что надо делать, без них. Смерть, ставшая будничным делом, совсем не страшила его. Он просто перестал о ней думать.

Глава шестнадцатая

Вдоль границы из земли огромными грибами выперли железобетонные колпаки долговременных огневых точек — дотов. Тысячи внимательных глаз настороженно смотрят из их амбразур в сторону Советского Забайкалья, откуда в любое время могут появиться русские полки. Их ждут в полной уверенности, что все они полягут здесь, под струями кинжального перекрестного огня. Ведь на отдельных участках укрепрайона на километре фронта натыкано до двенадцати дотов. Чем это не линия Маннергейма? Всю ночь мечутся бледно-фиолетовые лезвия прожекторов, высвечивая пустынную местность перед укрепрайоном. Всю ночь рысьи глаза солдат Квантунской армии всматриваются в темноту, стремясь не упустить момент начала атаки русских. Иногда нервы пулеметчиков сдают. Им мерещится какое-то движение. Тогда в подозрительное место несутся жгуты трассирующих пуль. Затем стрельба затихает. Тревога оказалась ложной. Получив фельдфебельский тычок в зубы за ненужный расход патронов, пулеметчик снова смотрит в темноту. Наступает рассвет, но на русской стороне по-прежнему все тихо.