Свен Хассель - Направить в гестапо Страница 60

— Можно, — разрешил он. — Только, пожалуйста, покороче.

— Благодарю. Буду по возможности краток. — Ольсен снова обратил взгляд на Бекмана. — После четырех дней и ночей непрерывных боев от роты в триста человек уцелело девятнадцать. Все тяжелые орудия были уничтожены. Боеприпасы кончились. В исправном состоянии оставались только два легких пулемета. Было бы самоубийством оставаться там с девятнадцатью людьми и без орудий. Мы сражались с превосходящими в пятьсот раз силами. Русские были и впереди, и сзади, мы подвергались непрестанным атакам. Оставаться, когда не было никакой надежды, было бы безумием и подрывным актом — бессмысленным выбрасыванием на ветер девятнадцати жизней, хотя они еще могли пригодиться Германии.

— Интересная гипотеза, — признал доктор Бекман. — Но позвольте прервать вас на минуту, лейтенант. Тогда сам фюрер приказал всем войскам в районе Вязьмы сражаться до последнего человека и последнего патрона, чтобы остановить продвижение русских. А вы — вы, всего-навсего лейтенантик, — смеете называть это безумием и подрывным актом? Смеете намекать, что наш фюрер, находящийся под особым покровительством бога, безумец? Смеете его осуждать? Вы, столь незначительный, что оборвись ваша жизнь в эту минуту, никто в Германии не заметит этого, смеете восставать против фюрера и отменять его приказы?

Лейтенант Ольсен с легким, бесстрастным любопытством смотрел на этого своенравного и педантичного низенького прокурора, доведшего себя из-за фюрера до праведной ярости.

— Герр оберкригсгерихтсрат, — спокойно перебил его он наконец, — уверяю вас, я не имел ни намерения намекать, что фюрер безумец, ни отменять его приказов, которые, как мне представлялось, надо было воспринимать как форму воодушевления войск, а не следовать им буквально до последнего человека и последнего патрона. Говоря о безумии, я имел в виду себя. Меня учили, что офицер должен проявлять инициативу, когда того требует обстановка, и, на мой взгляд, тогда она этого требовала. Будьте добры вспомнить, что наше положение радикально изменилось после того, как оберст фон Линденау приказал нам удерживать…

— Нас не интересует, что произошло или не произошло с вашим положением! — выкрикнул Бекман. — Нас интересует лишь тот факт, что вам недвусмысленно приказали сражаться до последнего человека, а вы все-таки отступили с девятнадцатью! Почему не связались со своим полком?

— Потому что в районе боевых действий была такая неразбериха, что нам удалось установить с ним связь лишь четыре дня спустя.

— Благодарю вас, — раздался усталый, монотонный голос председателя. — Думаю, мы услышали достаточно. Подсудимый признался, что дал приказ отступить со своей позиции возле Оленино и железнодорожной ветки. Обвинение в трусости и дезертирстве полностью подтверждено. — Он посмотрел на Ольсена и постучал по столу карандашом. — Хотите еще что-нибудь сказать?

— Да, хочу! — яростно ответил Ольсен. — Если потрудитесь заглянуть в мои документы, обнаружите, что я получил много наград за действия, требующие гораздо больше мужества, чем простое выполнение служебного долга. Полагаю, это является доказательством того, что в трусости я неповинен. В том случае, о котором у нас идет речь, я думал не о своем спасении, а о спасении немногих уцелевших. Нас было девятнадцать — а двести семьдесят мертвых товарищей лежало вокруг нас в снегу. Многие из этих двухсот семидесяти покончили с собой, чтобы не попасть в руки русских. Из оставшихся девятнадцати ранены были все — кое-кто тяжело. У нас кончились боеприпасы и продовольствие. Мы ели горстями снег, так как больше нечем было утолить жажду. Несколько солдат мучительно страдало от обморожений. Я сам получил три ранения в разные места и, однако, был одним из самых удачливых. Кое-кто не мог идти без поддержки. И я, поскольку дорожил их жизнями, приказал отступить. Перед уходом мы уничтожили все ценное. Ничто не попало в руки русским. Мы взорвали железнодорожные пути в нескольких местах — и повторяю, это не ветка, а магистраль Москва — Рига. Кроме того, мы заложили мины перед уходом.

Доктор Бекман сардонически засмеялся.

— Весьма правдоподобная история! Но верна она или нет, факт остается фактом: вы нарушили приказ оставаться на своем посту и потому виновны в трусости и дезертирстве.

Лейтенант Ольсен закусил губу и остался безмолвным, поняв тщетность дальнейших протестов. Окинул взглядом переполненный зал, но почувствовал, что все настроены к нему враждебно, и понял — как понимал с самого начала, — что вердикт принят задолго до начала суда. Увидел в заднем ряду худощавого человека во всем черном, с красной гвоздикой в петлице: криминальрат Пауль Билерт пришел посмотреть на его окончательное крушение.

Председатель суда тоже увидел Билерта. Суровые глаза за линзами очков двигались из стороны в сторону, пронизывая зал, словно бы радиолокационными лучами. Этот человек открыто курил сигарету, не обращая внимания на все запрещающие надписи. Председатель подался вперед, собираясь постучать по столу и распорядиться арестовать его, но в последний миг один из судей бросил на председателя предостерегающий взгляд и прошептал ему на ухо фамилию. Председатель нахмурился и откинулся назад, дыша тяжело и негодующе, но не смея шевельнуть пальцем.

Доктор Бекман тоже заметил появление Билерта. Сразу же нервозно засуетился, неловко завозил ногами и уронил на пол половину своих бумаг. Появление главы отдела IV/2A всегда было недобрым предзнаменованием. Этот человек был опасен, и невозможно было предвидеть, когда и где он нанесет удар. А мог ли кто-то встать и заявить с полной уверенностью: «Мне нечего бояться»? Доктор Бекман — определенно нет.

Четыре года назад он был замешан в одном деле — но разве кто-то может теперь вытащить на божий свет его подробности? Он тогда еще не был уверен, что все шито-крыто — но ведь не начнет же Билерт копаться в таком далеком прошлом? К тому же, кроме него, все уже мертвы. В конце концов всех его сообщников — даже фрау Розен — повесили. О том деле никто, кроме него, не мог ничего знать. Однако Пауль Билерт непредсказуем. Четыре года назад он, всего-навсего криминальсекретер, был совершенно незначительной личностью. Кто мог предвидеть, что он поднимется так высоко за столь краткое время? Конечно, у этого человека хватило здравого смысла подружиться с Гейдрихом. Он был потрясен, узнав об этом.

Доктор Бекман достал платок и дрожащей рукой утер пот со лба. На обратном пути рука невольно замерла и коснулась горла. Он словно зачарованный уставился в глаза Билерта. По спине пробежал мороз. Что делает здесь этот человек? Зачем появился? Они не судят никого из важных лиц, дела все простые, шаблонные. Так почему он в зале? Кто его интересует?

Встряхнувшись, доктор Бекман вышел из каменящего оцепенения, убрал платок и попытался расправить ссутуленные плечи. Кто в конце концов этот маленький, грубый, необразованный человек? Никто. Просто-напросто никто. Крыса, вылезшая из канализации и до сих пор пахнущая дурно. Это прусский законный суд, а он, доктор Бекман, прокурор. И бывший университетский преподаватель. Респектабельный гражданин, стоящий гораздо выше Билерта в социальной и интеллектуальной иерархии.

Поддавшись внезапному порыву, Бекман решил взять быка за рога. Усилием воли растянув губы в том, что ему казалось улыбкой, хотя любой другой мог принять это за надменную ухмылку, он кивнул Билерту. Билерт ответил ему холодным взглядом, глаза его блестели, губы были сжаты, из ноздрей вился сигаретный дымок. Доктор Бекман медленно похолодел. С застывшими в бессмысленной надменной ухмылке губами повернулся к судейскому столу. Он чувствовал, как суровые глаза сверлят его шею.

Внезапно доктор Бекман осознал, что суд ждет его слова. Он резко встал и вызывающе выкрикнул, решив продемонстрировать свой патриотизм так, чтобы в нем не оставалось и тени сомнения:

— Прошу суд приговорить подсудимого к смертной казни через обезглавливание по статьям сто девяносто семь б и девяносто один б военного уголовного кодекса!

Затем сел и принялся усердно рыться в своих бумагах. Бог весть, что он искал там — возможно, самообладания. Ему хотелось только показать Билерту свою приверженность делу.

Председатель поднялся и вышел с судьями в совещательную комнату. Они удобно расселись вокруг стола, где кто-то из предусмотрительных прихвостней оставил графин с красным вином. Председатель отодвинул его в сторону и потребовал пива. Другой судья захотел сосисок, их тут же поджарили на рашпере и подали на подносе со столовыми приборами, тарелками и горчицей.

— Ну, что ж… — Председатель откусил большой кусок горячей сосиски и охладил ее пивом. — Я считаю, что нам следует удовлетворить просьбу прокурора и покончить с этим делом.

— Целиком и полностью согласен, — сказал кригсгерихтсрат Бургхольц, утирая пиво с подбородка.