Евгений Войскунский - Мир тесен Страница 64

— Нет, — сказал я. — Там играет Франческа Гааль.

— Ну да! — усомнилась Катя. — Она в «Петере» играет.

— В «Парне» тоже, — твердо я стоял на своем.

Вот только на ногах — не совсем твердо. Меня повело вбок, я оттолкнулся руками от шкафа и сел на кровать, но тут же поднялся под недоумевающим взглядом бабушки Водовозовой.

— А я тебе говорю, — сказал я Кате с пьяной настойчивостью, — там Франсе… Франческа Гааль играет.

— Пошли домой. — Склянин взял меня под руку.

— Не хочу, — отмахнулся я. — Она везде играет… Франческа…

— Играет, играет. — Склянин повел меня к выходу.

Я слышал, Катя сказала, что надо меня уложить, но Склянин сказал, что на свежем воздухе лучше.

И верно, осенний холодный воздух, пронизанный мелким дождиком, очень скоро охладил мою пылающую голову.

Мне приснился Павлик Катковский. Он стоял в строю незнакомых матросов, но был в штатском, в серенькой своей толстовке, а вместо винтовки держал в руке пешню. «Здорово!» — крикнул я ему обрадованно. Но Павлик посмотрел, блеснув очками, без улыбки и не ответил. Откуда-то выскочила Светка Шамрай, длинноногая, белобрысая, вытащила Павлика из строя и закружила его, а он был очень серьезный, бледный. Светка дурачилась, а потом вдруг остановилась и посмотрела на меня зелеными быстрыми глазками, — тут я увидел, что это не Светка, а Катя, — и проснулся.

И подумал: сегодня поговорю решительно. Поймаю, когда она пойдет шарик запускать, и не отпущу, пока не получу ответа… Ответа на что? Собственно, чего я добиваюсь? Ну, свидания, это ясно. Чтоб наедине. А дальше? Ох, Катька… смеешься моим шуточкам, голову мне вскружила, а когда я пытаюсь поцеловать, упираешься руками мне в грудь и отталкиваешь. Два-три поцелуя перехватил — не густо… И всякий раз, когда прошу о свидании, только хиханьки в ответ… Сегодня поговорю решительно!

День был предпраздничный, шестое ноября. С утра были политзанятия, потом мы работали в снисовском дворе, укладывали в траншею новый кабель, а после обеда мне предстояло заняться праздничным боевым листком.

Так вот, минут за двадцать до обеда я подстерег Катю у подъезда метеостанции. Она вышла одна в своей потертой шубке не то из кролика, не то из кошки, в зеленом платочке, с шариком в руке. С улыбкой взглянув на меня, вдруг посерьезнела. Наверное, прочла что-то в моих глазах.

— С наступающим, — сказал я.

— И тебя, Боря. Пусти, мне надо…

— Успеешь. Платочек должен быть синенький, а у тебя зелененький. Разве можно?

— Значит, можно, — хихикнула она.

— А когда мне будет можно?

— Что именно?

— Ты прекрасно знаешь.

— Нет. — Она быстро-быстро помотала головой. — Ничего не знаю.

— Слушай, Катя. — Я взял ее за плечи. — Ты прекрасно знаешь, что нравишься мне.

— Да что ты говоришь? — Она так невинно, с таким искренним удивлением смотрела на меня снизу вверх.

— Представь себе. Сам удивляюсь. И мне очень бы хотелось встретиться с тобой не у этого паршивого подъезда…

— Почему паршивого?

— Ладно, у этого замечательного подъезда. То есть не тут, не среди людей и анемометров, а в хорошем, укрытом месте… Чего ты смеешься?

— Среди анемометров, — повторила она и прыснула.

— Катя, сейчас или никогда. Ты должна сейчас дать ответ.

— Боречка, — сказала она жалобно, — ну что ты хочешь от меня? Какой ответ я должна дать?

Я набрался нахальства и сказал на одном дыхании:

— У вас на Красной пустует комната. Вот там давай встретимся.

— На Красной? — Катя помолчала, покачивая шариком туда-сюда. — Боречка, не надо. У нас с тобой и так хорошие отношения…

— Надо сделать их еще лучше.

— Я не знаю, Боря. — У нее был страдальческий вид. — Там холодно, не топлено…

— Катя, может, тебе не нравится, что у меня трех зубов нету? Так мне вставят… после войны…

— Борька! — Она засмеялась, ласково глядя. — Так смешно говоришь…

— Катя, я жду. — И решительно повторил: — Сейчас или никогда.

— Елки зеленые, вот же пристал… — Она потерла пальчиком пуговицу моего бушлата. — Прямо не знаю… Ну хорошо. Восьмого вечером приходи…

Катя побежала к своим шкафчикам, а я схватил с асфальта, слегка припорошенного снегом, осколок, валявшийся тут, наверно, с прошлого обстрела, и запустил в тощего воробья на облетевшем каштане. Я помчался вверх по лестнице и чуть было не сбил с ног Алешу Ахмедова.

— Шайтан! — крикнул он сердито.

— Аллахверды! — Я поднял его шапку, сдул пылинки и водрузил ему на черную голову. — Помнишь, как мы с тобой в школе связи драили гальюн? Незабываемые дни!

У входа в столовую меня остановил Виктор Плоский:

— Куда разбежался, скуластенький?

Я потряс кулаками над головой и сказал:

— Я голоден! Обедать я хочу!

Виктор пошевелил усами.

— Ага, понятно. — Он ткнул пальцем в мою нарукавную звездочку, обведенную желтым ободком. — Тебе присвоили старшего краснофлотца. И ты, как человек глубоко неумный, бурно радуешься.

— Глубоко?

Я был уязвлен.

— Увы, — сказал он. — А что слышно с твоим рапортом? Есть ответ?

— Нет. То есть, конечно, есть. В том смысле, что пока нет свободных штатов радистов.

— Просись в другие части.

— А я просился. На бэ-тэ-ка.

— Энергичней надо действовать, скуластенький. «Я голоден»! — передразнил он. — Тебя, как погляжу, вполне устраивает животное существование.

— Осади, — сказал я. — А то ведь я и обидеться могу.

— И что тогда будет?

— Выдерну усы.

Хоть этот чертов Виктор и окатил меня ушатом холодной воды, а радость во мне кипела. Только я теперь остерегался выпускать ее наружу. Ладно, буду радоваться внутри.

После обеденного перерыва я сидел в комнате Малыхина и выпускал боевой листок. Как умел нарисовал и раскрасил акварельными красками картинку, как мы, кабельная команда, режем и паяем кабель, поднятый на шлюпку. По правде, только Алеша Ахмедов получился похожий.

Наклонив голову набок, я критически осматривал свое художественное произведение, когда в комнату вошел Малыхин. Он закурил «беломорину», сплющив ее мундштук посередине.

— Ишь, художник, — сказал он. — Прямо как «Бурлаки» Репина. Тебе много осталось?

— Надо заметки переписать. Вашу и жолобовскую.

— Только две?

— Больше не поместится. Да и не пишет никто.

— Ну ладно. Переписывай, а потом сыграем.

Он был сдержанный, не забывал о начальственном своем положении, но за шахматную доску садился будто другой человек. Играл с жутким азартом, подпрыгивал на стуле — совершенно как мальчишка из нашей школы на блиц-турнире. «А мы шахнем! — выкрикивал он удалецки. — А мы погоним королеву! А теперь сюда офицера поставили!» Фигуры он называл по-старому. Но играл плохо, в нашей школьной команде его бы и на последнюю доску не взяли.

Надо вам сказать, что сразу после отъезда Т.Т. на курсы в Ленинград я подал рапорт по команде. То есть на имя непосредственного начальника — Малыхина. Я писал, что выучился на радиста и прошу меня проверить, а после сдачи зачета назначить по новой специальности на штат радиста в передающем или приемном центре; если же свободных штатов нет, то ходатайствовать перед командованием Главной базы о переводе в другую часть (другое соединение) по вышеуказанной специальности. В конце, по совету Виктора, я добавил: «В просьбе прошу не отказать». Виктор сказал, что так обязательно надо. Несмотря на счастливо найденную концовку, мне в просьбе отказали. Правда, не совсем. Малыхин вызвал меня и официально сообщил: «На ваш рапорт начальник Кронрайона наложил резолюцию: «Отклонить в виду отсутствия свободных штатов по специальности радиста. При наличии штата просьбу учесть». Окончание резолюции оставляло какую-то надежду. Надо было ждать.

Я кончил переписывать заметки Малыхина «Наши задачи» и Жолобова «Крепить дисциплину», и мы с Малыхиным сели играть в шахматы. Я быстро выиграл первую партию и, когда мы расставляли фигуры для второй, сказал:

— Товарищ старший лейтенант (Малыхину к празднику присвоили старшего техника-лейтенанта), все ж таки непонятно: неужели радисты флоту не нужны?

— Как это — не нужны? — У Малыхина сделался начальственный взгляд. — Очень даже нужны. Но вам же отвечено ясно: пока нету штатов.

— Когда же появятся?

— Откуда я знаю? — Он чиркнул зажигалкой, мы закурили. — Сам знаешь, Земсков, летом прислали выпуск с Махачкалы, со школы связи. Все заполнено пока что. Давай начинай.

Я двинул королевскую пешку, Малыхин — свою, я сыграл f4, это было мое любимое начало — королевский гамбит, но дальше все шло не по правилам, не по теории, в которой я был слаб, а Малыхин не знал ее вовсе. Он руководствовался одним правилом: брать все, что можно, и лезть в атаку на короля противника. Играл он всегда до получения мата, даже если оставался с голым королем против двух ладей.