Иван Чигринов - Свои и чужие Страница 66

— И что, второй заяц сел у кочки? — смеясь, спросил у Афонченко командир отряда.

— А что ему оставалось делать, как не посочувствовать соседу?

— Правда, интересна твоя сказочка. Но чем же все это кончилось?

— Обыкновенно. Появляется перед косоглазыми на другой день волк и говорит: «Вижу, вам можно доверять. Поэтому сидите тихо до поры до времени, а потом я вас — ха-ха-ха, может, и помилую».

— Ну и что?

— А то, что мне последнее время так и кажется: логово волчье в Бабиновичах, а мы тут, в этих Цыкунах, как зайцы. Только наблюдаем за волком через окуляр артиллерийской буссоли да хвосты поджимаем. И волки сыты, и зайцы целы. А тем временем обстановка все больше и больше усложняется. Теперь семьи вот… И полицейские угрозы…

— Ничего, как-нибудь выпутаемся и из этой беды, Да— > пила. Разрубим и этот узел.

— Очень много чего-то у нас узлов, и все надо либо развязывать, либо разрубать. Сплошные узлы.

— На то и борьба.

— Ну, до борьбы нам ещё далеко… Словом, до настоящей борьбы у нас, кажется, дело пока не дошло. А вот помех разных, которые затрудняют борьбу, мешают ей, уже хватает. И ещё неизвестно, сумеем ли мы привести все в нужное равновесие. Иной раз я готов поверить, что Шашкин был прав, когда…

— Ну-ну, договаривай.

— Я говорю, что Шашкин, может, правильно сделал, что не остался в районе.

— Значит, ты тоже последовал бы его примеру, если бы тогда был в отряде?

Афонченко на это ничего не ответил. Он только снова тронулся с места, стал ходить вокруг костра, но теперь без прежней лихорадочности, спокойно и медленно, словно минуту назад скинул с себя великую тяжесть. Тогда Нарчук усмехнулся, покачал головой.

— Мне думалось, — сказал он через некоторое время, — что с этим у нас давно покончено. А выходит, что нет. Так вот, ни Шашкин, который когда-то увёл за собой часть отряда за линию фронта, ни ты теперь, когда стараешься оправдать его, не правы. И чем скорей ты это поймёшь, тем лучше будет для дела.

— Про меня ты это… напрасно.

— Да не напрасно. Я помню, с чего начиналось, когда распался наш отряд. Как раз вот с таких разговорчиков. Мол, и материальной базы нет, и условий для борьбы тоже. Но ведь мы были оставлены в тылу у врага, чтобы создать одновременно и эти условия, и эту материальную базу. Это во-первых. А во-вторых, само наше присутствие здесь, среди советских людей, которые попали во вражескую оккупацию, а кроме того и среди немцев, уже является одним из активных видов борьбы.

— Не надо выдавать шило за швайку, командир. Всем бы нам хотелось…

— Никто ничего не выдаёт и не собирается выдавать, Данила. Просто надо все правильно оценивать. И глубже видеть. Тогда не будут возникать всяческие проблемы, которых… Словом, мне не хочется возвращаться к тому, что давно уже обговорено и переговорено. Я уже доказал свою правоту, в итоге сегодня и ты, как видишь, при деле. Короче, я тебе не позволю заводить подобные разговоры. Ну, со мной — ещё куда ни шло, пусть. Как говорится, покалякали, пораскинули умом. Ведь я должен понять тебя. Мне положено понимать каждого — и правого, и виноватого. А при всех… Не допущу больше такой заразы в отряде, как тогда!

— А над сказочкой моей все-таки стоит подумать. — Сказка твоя — другое дело. В сказке намёк всегда есть. И польза бывает, ежели ищешь её. Ты мне не дал договорить. Неизвестно ещё, так ли она, твоя сказка, подходит к нашему положению, как ты думаешь. Тут надо хорошенько поразмыслить. — Нарчук выпустил колено, поднялся с коряги и пошевелил плечами, будто встрепенулся. — Вот скинем сейчас неотложные дела, тогда и над сказкой будет время голову поломать.

— Не так его много, того времени, — отозвался Афонченко, — сегодня, к примеру, снег растает, а завтра может так обложить, что и носа никуда из лесу не высунешь. Так и будем глядеть всю зиму на местечко, где стоит полицейский гарнизон во главе с двумя немцами, через артиллерийскую буссоль.

— Далось же тебе!

— Я удивляюсь, почему тебя это не трогает?

— Что значит не трогает?

— А то, что ты от всего отмахиваешься!

— Тебе только кажется. Просто, мне… Да ты не волнуйся и не тоскуй очень-то. Все станет на своё место, все постепенно наладится. Главное — терпение и труд. Кропотливый, неустанный. И все — наперекор фашистам. И в малом и в большом. Жаль, конечно, что до больших дел у нас не дошло. Но будь уверен, дойдёт. Дай только справиться с мелкими делами, от которых зависят большие.

— Дай бог нашему теляти!…

— Ну, добра, Данила. Хватит, покалякали мы с тобой вволю, даже, может быть, лишнего сказали. Хотя я тебя вообще-то понимаю. Но хочу, чтобы ты меня тоже понимал. В конце концов время покажет, кто был прав, а кто ошибался. Спасибо за лекарство. Только зря ты зачерпываешь этаким большим ковшом. Хватило бы и поменьше. Видать, щедро раздаёшь самогон.

— А ты попробуй иначе, —обозлился Афонченко. — Парни приходят с задания измученные, спать ложатся в страшном холоде…

— Приказ есть приказ. Или забыл? Самогон полагается выдавать только в крайнем случае. Да и сам скорей выздоравливай. Пора становиться в строй. А то. знаешь, что бывает, когда человек без дела долго сидит?

— Что?

— Начинает задумываться над тем, что ясно и понятно. Мудрить начинает!

— Думаешь, так? А вот один мой знакомый иначе об этом рассуждал.

— Ну, ты теперь готов всех знакомых оделить своими мыслями, — засмеялся Нарчук. Потом, спохватившись, спросил: — Так что твой знакомый? Что говорил?

— А то говорил, что перед морозами не только вода в реках светлеет, но и мысли в человеческой голове в порядок приходят.

— Разве что, — не переставая улыбаться, кивнул головой командир отряда. — Вижу, созрел ты уже со своими и чужими мыслями для великих дел1 . Поэтому пускай-ка вместо тебя в этом шалаше посидит кто-нибудь другой, а ты перебирайся на остров. Комиссар скоро вернётся. Да и Павел Черногузов на подходе. Так что присоединяйся. Пускай и другие тебя послушают.

Но перед тем как уйти, Митрофан Онуфриевич присел ещё на мгновение у костра, распростёр над ним руки, будто стремясь унести тепло с собой на остров…

Пока командир находился на наблюдательном пункте, да беседовал с Афонченко, да пил не торопясь самогон из большого ковша, в природе мало что успело измениться, однако утро сменилось днём и даже солнце раза два-три показалось из-за высоких облаков; правда, светило оно каждый раз совсем коротко, и за разговором его трудно было заметить.

Наконец Нарчук оторвался от костра, взялся за винтовку, которую прислонил к шалашу, и, не вешая её через плечо, двинулся по своим же следам на остров. В душе его не было ни досады на Афонченко, который как нарочно подгадал со своим разговором, ни удовлетворения. Все, что твердил ему Афонченко, для Нарчука не было особой неожиданностью. И окажись он сам на месте Афонченко, наверняка тоже не выдержал, стал высказываться с таким же пылом и раздражением, пусть даже и наперекор собеседнику. Но он был на своём месте. Он был командиром партизанского отряда, и это заставляло его поступать зачастую иначе, порой не считаясь даже с очевидной логикой; приходилось учитывать не только объективные, но и субъективные факторы, так называемые обстоятельства, которые хоть и возникали неожиданно, но были неизбежным результатом всего, что происходило вокруг; например, кто мог предугадать, что вернутся из эвакуации в Крутогорье партизанские семьи и что немцы с полицаями сразу же используют это для борьбы с отрядом. И не только это. Поэтому Нарчук был уверен, что главное теперь для крутогорских партизан, которых он возглавлял, заключалось не в том, чтобы, испугавшись шантажа, уходить из района в чужие леса, где их никто не будет знать, или даже за линию фронта, а тем более — сидеть тут, в Цыкунах, сложа руки; главной задачей на ближайшее время оставалась попытка все-таки овладеть ситуацией на месте, как можно скорей выбраться из тенёт, которыми оккупанты старались опутать партизанский отряд, и, говоря военным языком, выйти на оперативный простор. Все, что задумывали и делали последнее время и Нарчук, и комиссар отряда Степан Баранов и остальные партизаны, которые были посвящены в ближайшие оперативные планы, было направлено на это. Но Нарчук знал обо всех планах, а Данила Афонченко — нет. Разумеется, до поры до времени. Поэтому он и кидался в крайности.

И все-таки из их беседы Нарчук успел почувствовать, что с задумкой надо поторопиться.

— Нельзя сказать, что Афонченко сегодня глядел как в воду, однако его сказочка про зайцев имела определённый смысл. Это Нарчук понимал довольно ясно. Но понимал он и то, что успех боевой деятельности отряда, организационной и политической, в дальнейшем будет зависеть прежде всего от того, как скоро сумеет отряд наладить связи с другими партизанскими группами на оккупированной территории; более того, как скоро он сумеет найти путь к центральному штабу партизанского движения, который, как думалось Митрофану Онуфриевичу, за это время обязательно должен был появиться если не тут, в тылу у врага, то где-то на Большой земле…