Иван Акулов - Крещение Страница 67

— На-ко вот свари, — Филипенко подал бойцу брикет гречневой каши и, когда тот заупрямился, повысил голос: — Бери! А то смотришь — от твоих глаз кусок в горле застревает.

— Это правильно, товарищ лейтенант.

— Старший лейтенант.

— Извините, товарищ старший лейтенант. Я все еще по-граждански, как ни назвал — откликнется. Вот я и говорю, товарищ старший лейтенант, у меня такие глаза, что по ним все мои мысли видны.

— Голодные глаза всегда красноречивы.

А Достоевский, разминая концентрат в своем прокопченном котелке и запихивая его в печь, к пылу, охотно рассказывал:

— До войны я, товарищ старший лейтенант, учетчиком работал в гараже, оттуда, собственно, и в армию меня взяли. Ребята, шоферня, только и ходят, бывало: «Поставь, Ося, выезд попозже; черкни, Ося, с грузом-де я выехал». Я такой — не могу отказать. А потом начальник возьмет путевые листы проверять — и меня к себе: «Приписал, Достоевский?» — «Приписал, Пал Маркович». — «И этому накинул?» — «И этому, Пал Маркович, накинул». Ведь сказать бы, что все верно — и делу конец. Не могу. Другой раз и собираюсь солгать, а глаза уже выдали меня. Так вот и работал — без уважения и без доверия. Считался в гараже как праведник, а веры ни от начальства, ни от шоферни не было.

Вынимая котелок из печи, Достоевский обжег пальцы и с треском поставил его на железо перед топкой. Чутко спавший капитан вскочил на ноги и, лапая пистолет на правом бедре, бессмысленно вытаращил глаза:

— Где бьют?

Очухался, причесал свалявшиеся волосы пятерней, мятый со сна, присел к столу. Огляделся. Ничего не уяснив, начал зевать, по-детски нешироко открывая заалевшие во сне губы.

— А этот ушел? — капитан поглядел на то место, где сидел за столом майор.

— Ушел. Полные сени бойцов напустил, даже к тифозным прорвались. Стрелять не будешь — не часовой же я.

— Ушел — и катись, понимаешь… — капитан оживился, распахнул на груди шинель, заторопился, волнуясь и путаясь: — Я, ты — мы не люди, так — воодушевленные просто…

— Одушевленные, — поправил Филипенко.

— Ну конечно. Меня ли, тебя ли убьют или еще десяток — никто даже глазом не моргнет. А вчера мои бойцы труп немецкого генерала нашли, так, видали, сам заместитель редактора фронтовой газеты прискакал, чтобы узнать подробности гибели этого генерала. Я ему пытаюсь рассказать, что горстка бойцов из Камской дивизии всю ночь сдерживала большую немецкую колонну и погибли все, нет, его это не интересует.

— А это точно, что из Камской дивизии? — спросил Филипенко.

— Точно. Сами они говорили.

— Вы же сказали, что все погибли.

— Двое остались. До Русского Брода шли с нами.

— Кашки со мной, товарищ капитан. — Достоевский подвинул к капитану котелок, оставляя на досках стола густой след золы и сажи. Филипенко, не снимая шинели, лег на кровать, ноги закинул на спинку кровати — они приятно отнялись. Отнялись руки, и все тело сделалось отяжелевше-чужим, отсутствующим. Хотел подумать и еще спросить что-то о бойцах из своей дивизии, но не спросил.

Капитан не особенно хотел есть, но запах горячей каши раздразнил его.

— Ни сна, ни отдыха измученной душе, — вздохнул он и достал из кармана шипели фляжку, приложился к горлышку, а потом, округлив губы, долго выдувал сивушный воздух.

— Будешь?

— Никак нет, товарищ капитан. По состоянию здоровья.

— Может, и ты не пьешь?

— Не откажусь. — Филипенко, уже начавший дремать, сел на кровати, взял из рук капитана фляжку: —Не пьет только сова.

— Это новое что-то.

— Днем она спит, а ночью магазины закрыты.

— Ловко ты ее приспособил. Откуда сам?

— С передовой. За пополнением.

— Застопорились?

— И надолго, по всему видать.

— А что так? Ведь хорошо вроде пошли.

— Пошли, да все вышли. Не знаю, как там в тылах у нас, а если он успеет раньше нас подтянуть резервы и шарахнет, опять за Ельцом окажемся.

— Да ты что?! — капитан дико выругался и закрутил головой как пришибленный. — Мы тут сутками с коней не слезаем, лучших людей положили, чтобы ни единого фашиста не вылезло из елецкого котла, а вы там!.. Как это понимать?

Капитан опять тряс головой.

— А вы, видать, крутого нрава, товарищ капитан, — сказал Филипенко.

Капитан ничего не ответил, опять выпил и, взяв у Достоевского ложку, зачерпнул каши два раза, набил рот и, успокоившись, начал жевать.

— Я идиотом скоро буду, старший лейтенант. Буду, если уже не идиот. Вот без малого три месяца я на фронте и ни разу не ранен. А это, считай, три месяца из боя в бой, из боя в бой. Без передыха и отдыха… Да ну, стоит ли тебе жаловаться: ты сам, гляжу, такой же, весь передерганный. Я подзавелся, а у тебя левый глаз заиграл. Пошел, пошел куда-то в сторону. Все это, старший лейтенант, мелочь; я вот уже больше месяца спать не могу. В сутки забудусь на час-два — и то много. И хожу как чумной. Порой не знаю, что говорю и что делаю.

Капитан, поймав себя на том, что снова жалуется, выругался и замолк. Молча доел Филипенковы консервы, пустую банку сбросил со стола.

— Пей еще, — предложил он Филипенко. — Пей, чтоб дома не журились. И потом скажи по совести, с кем думал, чтоб драпать опять за Елец?

— Вы, товарищ капитан, по-моему, ищете повода для ссоры. Я хочу предупредить: у меня терпение короткое.

— Ну не сердись, али такой нежный? Отдавали легче, брать же: за каждую лужу — солдатскую душу, а то и не одну. И обидно, старший лейтенант, наотдавали немцам такую прорву, что теперь каждый возвращенный метр приятней и дороже нам десятка человеческих жизней. Деревню Ломовую мы тут брали — там во всей-то деревне дворов сорок, от силы полсотни, а мы за нее полк без малого уложили. Комдив приехал, командиру полка благодарность: молодцы-де, взяли штурмом важный опорный узел. А этот узел обороняли всего лишь две неполные роты. И командиру полка не благодарность бы надо, а пулю в лоб да в приказ по всему фронту, чтоб другим было неповадно воевать числом.

— Война есть война, и каждого солдата не оплачешь, — возразил Филипенко.

Капитан вдруг вскочил на ноги, едва не опрокинул стол с лампочкой и котелком, глаза у него засветились густым и злым накалом.

— Нет, ты видал его, а?! Нет, ты его видал, какой он бойкий, а?! Каждого не оплачешь! Нет, милый мой, каждого надо оплакать. И за каждого спросить. За каждого. Ведь каждый-то — это же целая человеческая жизнь. И смерть бойца, скажем, может быть оправдана только смертью врага. По крайней мере баш на баш. И доблесть командира любого надо оценивать не взятыми штурмом деревнями, а количеством убитых немцев. Вот это будет война. Хотя по населению мы в два раза больше Германии, однако при современном оружии это преимущество можно быстро аннулировать. Согласен?

— Согласен. Насчет баш на баш согласен. Без оговорок.

Капитан сел, нервно постучал пальцами по крышке стола, нервно поднялся и начал надевать ремень с портупеей и кобурой. Нацепил шашку и, собравшись уходить, сказал опять было задремавшему Филипенко:

— Ты парень, видать, неплохой, но, ежели навострите лыжи за Елец, сам всех вырублю.

X

Следом за капитаном вышел и Достоевский. Откинув деревянный засов на дверях сенок, умоляюще попросил:

— К тифозным, товарищ капитан, два бойца вломились, помогите выдворить их. Утром начальство нагрянет, меня могут под суд закатать. Отдохнули они и — пусть идут.

— Где это, покажи.

— Вот сюда, товарищ капитан. Входите, пожалуйста.

Половина хаты, в которой жили хозяева, была занята большой русской печью, на уголке которой горел ночник. Два окна были занавешены шалями, а возле стены, между окнами, стояла кровать со спящими на ней под каким-то тряпьем. С печи свешивались две большие костистые ноги с грязными растоптанными пятками. Возле печки, на земляном полу, лежала коза, не обратившая на вошедших никакого внимания. Рядом, головами под лавку, спали бойцы в полушубках и валенках. У одного из них в зубах торчала потухшая самокрутка; уже засыпая, он, видимо, щурился от дыма самокрутки, и потому лохматые брови его были мучительно приподняты. Капитан сразу узнал их и по одежде, и по пулемету, который лежал между ними.

— Это же мои старые друзья. — Он пнул их по валенкам и, чтобы испугать, яростным шепотом крикнул: — Немцы! — Тот, что был с самокруткой, поднялся и сел, заискал вокруг себя что-то. Другой брыкнул ногой и изматерился, не собираясь вставать. Капитан поднял его за ворот и приткнул к степе: — А ну очистить помещение! Живо!