Михель Гавен - Заговор адмирала Страница 67

Накрыв тело епископа пятнистым куском камуфляжного брезента, который принесли немецкие солдаты, графиня Дьюлаи поднялась. Губы её дрожали, она с трудом сдерживала слезы.

— Да, так и есть, — согласилась Маренн. — Жаль, — она вздохнула. — Его доброе слово и верное служение могли бы поддержать его паству во время испытаний, которые им предстоят, дать им утешение и надежду.

— Есть ли она, надежда? — Илона села рядом с ней на скамью, безвольно уронив руки на колени. — Мне кажется, Бог забыл о нас. Что нас ждет?

— Надежда всегда есть, — ответила Маренн. — Пока есть вера в добро, готовность биться за него, значит, есть и надежда, маленький белый цветок среди моря зла. Ведь ваш свекор не захотел сегодня подписать ультиматум. Это действительно ничего не решает сейчас. Но будет много значить в будущем. Для Венгрии, для вашей семьи. А оно обязательно наступит, это будущее — время, движение истории нельзя остановить. И мы увидим, как всё изменится. Надо только пережить испытания, которые нам выпали сейчас. Пережить достойно. Ваш свекор подал пример. Нам остается только ему последовать.

— Если бы не вы, он был бы мертв, — тихо заметила Илона. — Когда он говорил с оберштурмбаннфюрером Скорцени, я вдруг почувствовала, как он был одинок все последние дни, — призналась она. — Один против такой мощи, всей мощи рейха.

— На стороне добра никогда не будешь одинок, надо только проявить стойкость, — ответила Маренн уверенно. — Если бы этого не сделала я, это сделал кто-то другой, вот Фриц, например, — она указала взглядом на Рауха. — Мне показалось, он был готов поступить также. Правда? — спросила она адъютанта Скорцени, тот кивнул. — Или барон Ральф фон Фелькерзам. И неважно, кто в каком мундире. Здесь уже не о том речь. В таких ситуациях человек проявляет себя, кто он есть, забыв о мундирах, бумагах, обо всех формальностях.

По брусчатке процокали коготки. Айстофель просунул голову под рукой Маренн и лизнул её пальцы.

— Здравствуй, дружок, — она улыбнулась и поцеловала собаку в нос. — Ты тоже здесь. Тебя тоже взяли на операцию? Зачем? Гонять белок в Буде?

Она подняла голову. Скорцени направлялся к ним от подъезда замка.

— Фриц, проводи, пожалуйста, графиню обратно в покои, — попросила Маренн Рауха. — Я вижу, пришли машины. Вам надо собираться в путь. Не волнуйтесь, — она ласково прикоснулась к руке Илоны, успокаивая ее. — Все самое страшное позади. Мы избежали худшего для вашей семьи, того, что приказал вначале фюрер, убить адмирала на месте. Теперь ситуация изменится, рейхсфюрер постепенно возьмет её под свой контроль. Там в Хиршберге, я уверена, вы даже не заметите, что находитесь под арестом.

— Но что будет с Венгрией? — Илона горько вздохнула. — Нет, свекор не будет спокоен, никто из нас не будет спокоен, зная, что происходит здесь. Это просто невозможно.

— Раух, отправляйтесь в замок и проводите фрау Дьюлаи.

Скорцени подошел к ним. На мгновение он остановился перед телом епископа.

— Распорядитесь, чтобы похоронили по всем правилам, — добавил, помолчав.

— Слушаюсь.

— Как ты, Мари? — сделав ещё шаг вперед, Скорцени наклонился к Маренн, с нежностью убрал выбившиеся волосы с лица. — Он сильно задел тебя?

— Нет, просто царапина, — ответила она, быстро взглянув на него, и тут же отвернулась. — Заживет быстро. Уже совсем не больно. Хотя крови сначала было много.

— Пойдемте, графиня, — Раух помог Илоне встать, — я распоряжусь насчет отца Андроша. Всё сделают, как положено по его чину, не сомневайтесь.

Поддерживая под руку, он повел графиню в замок. Айстофель уселся на скамью рядом с Маренн, помахивая хвостом. Он был единственным существом в Буде, да и во всём городе, наверное, который в это утро испытывал радость. Потом, сорвавшись с места, он с лаем помчался за вороной.

— Алик не хотел этого, он целился в адмирала, — сказал Скорцени, дождавшись, пока Раух и Илона уйдут.

— Я так и поняла, — ответила она, кивнув. — Вальтер предупреждал, что он попытается это сделать, чтобы реабилитироваться перед рейхсфюрером за то, что не выполнил его приказ в сорок втором, оставил в живых своего агента, которого сейчас использовал в Сегеде. Ему надо было вызвать восторг Гитлера, чтобы рейхсфюрер не посмел даже попытаться узнать, а откуда взялся тот агент, который нигде не числится.

— Но ты помешала ему, — закончил за неё Скорцени.

— Я не могла поступить иначе. Как? Я не могла допустить, чтобы старого человека, адмирала, флигель-адъютанта моего прадеда, императора Австро-Венгрии, застрелили в покоях этого самого императора, в замке, где Габсбурги правили триста лет и вершили праведный суд, надо отметить. Хорти подписал документ об отречении? — спросила она, повернувшись и внимательно глядя ему в лицо, ждала ответа, зеленоватые, поблекшие от усталости глаза под темными, красиво очерченными бровями, такие знакомые, родные черты лица, любимые, любимые бесконечно.

— Нет, не подписал, — не удержавшись, он наклонился и провел пальцами по её щеке, она словно не заметила, но и не отвела взгляда. — Он уезжает в Хиршберг так, ничего не подписав.

— Ты это разрешил ему?

Он промолчал, только сел рядом, а Маренн, не дожидаясь ответа, продолжила:

— Раух сказал мне, что первым приказом Салаши будет арест и отправка в лагеря смерти более шестисот тысяч евреев, проживающих сейчас в Венгрии. Списки уже составлены. Эйхман и его команда прибыли. Они готовы к проведению операции. Шестьсот с лишним тысяч человек будут сожжены заживо, и это когда большевики уже практически стоят на границах рейха. А сына правителя Венгрии, который пытался спасти этих людей, пусть евреев, но он считал их неотъемлемой частью своего народа, его заставят смотреть из специальной комнаты в лагере Дахау, как этих людей, измученных, изможденных, прошедших все стадии унижения, выстраивают в очередь в печь и гонят туда. И так день и ночь, день и ночь, Отто, пока он не сойдет с ума. Так решил фюрер. Это наказание Хорти за его непослушание. Пожалуйста, пусти, — она отстранилась от Отто, пытавшегося обнять её. — Ты часто спрашивал меня в последнее время, что между нами не так и почему мы не можем жить счастливо, хотя мы любим друг друга. Ты любишь меня, я знаю, и я люблю тебя. Что нам мешает? Быть может, вот то, что случилось сегодня. Ты так легко по приказу фюрера можешь свергнуть одного правителя и поставить другого, даже не задумавшись, что из-за того, что ты сделаешь, сотни тысяч живых людей просто превратились в прах, пепел, а они тоже любили, у них тоже были семьи, дети. Они были живыми, Отто, — повторила она. — А превратились в прах. Их можно было спасти. И Будапешт превратится в прах. Сталин собрал огромную силу, и теперь его ничто не остановит. А ведь Будапешт можно было спасти. И Германия скоро может превратиться в прах. Спасти её ещё можно, но фюрер, которого ты боготворишь, которого любишь больше, чем меня, чем нашу общую жизнь, чем жизнь вообще, исчезнет. И вот его уже не спасет ничто. Просто не найдется такой силы в природе, которая его спасет. Потому что природа — это жизнь, а фюрер — смерть. Ты служишь смерти, Отто, а я люблю жизнь. И именно это мешает нам быть счастливыми. Мы не можем жить вместе, но и расстаться мы тоже не можем. И нам обоим больно, — она замолчала, почувствовав комок в горле, поперхнулась.

— Ты неправа, что я люблю фюрера больше, чем тебя, — он чуть приподнял её голову за подбородок, заглянул в лицо и увидел, что её глаза блестели от слез. — Я служу фюреру. Но я люблю тебя. Именно поэтому адмирал Хорти сейчас уезжает в Хиршберг со всем семейством, так и не подписав отречения от власти. А с ним ещё его помощники граф Эстерхази и Амбрози, потому что Хорти так захотел. А чтобы фюрер был доволен, Алик просто нарисует его подпись у себя в лаборатории в Берлине. Как ты знаешь, фюрер приказал совсем другое. И хотя он согласился с рейсхфюрером, когда тот ночью добился у него аудиенции, Алик прав, он был бы очень рад, если бы Хорти был убит вот так случайно, при попытке к бегству, например. Он ненавидит этого горделивого старика, как ненавидит всё, что связано с Габсбургами, с их двором, с их аристократами. Но Хорти уезжает, настояв на своих условиях, и фюрер, скорее всего, вообще не узнает, что он ничего не подписал. А дальше адмирал с семейством поступят под надзор всё того же Шелленберга и Мюллера, и жизнь их будет совершенно безоблачной, надо думать, этот старик ещё всех нас переживет, сохранив при этом честь, за которую он так цеплялся, — Скорцени невесело усмехнулся. — Что же касается его сына, Мари, ты сама знаешь, что происходит в лагерях, — это в пределах полномочий всё того же Мюллера. Он решает, выполнить ему приказ Гитлера полностью, выполнить наполовину, вообще не выполнять, лишь бы рейхсфюрер был в курсе и поддержал его. Так что у тебя есть всё для того, чтобы облегчить участь младшего Миклоша, без всякого участия фюрера. Рейхсфюрера и обергруппенфюрера СС Мюллера для этого вполне достаточно. А они оба весьма расположены к тебе и наверняка согласятся перевести твоего протеже в местечко поприятнее. К семье, конечно, не отпустят, это уж слишком, но всё же. И, кстати, не забудь ещё сына премьера Каллаи, его тоже направят в Дахау, и ты, конечно, тоже сумеешь ему помочь. Так что всё в твоих руках, никто тебе мешать не станет, это точно. Как только Салаши выполнит все требования фюрера по поводу дальнейшего участия Венгрии в войне, Гитлер вообще забудет об этом, у него найдутся более насущные проблемы. Все в твоих руках, Мари, — повторил он, глядя ей в глаза. — И то, что касается нас с тобой, тоже. Я люблю тебя. И ради тебя я могу спасти адмирала Хорти, если не от смерти, она ему уже не угрожает, но, во всяком случае, от унижения, что для него равносильно смерти. Могу даже оказать содействие и избавить от мучительного пребывания в лагере его сына. Но вот шестьсот восемнадцать тысяч евреев, указанных в приказе фюрера Эйхману, я спасти не могу, это не в моих силах, Мари. И ты должна это понимать. Это не могу я, не можешь ты, не может даже рейхсфюрер.