Борис Саченко - Великий лес Страница 68

— Нет, ни лучшего, ни худшего не хочу, — крутила головой Клавдия. — Тебя, только тебя хочу…

И глаза ее так и горели.

— Так у тебя ж, поди, был мужчина? — спрашивал, поглядывая на Клавдию, Змитро.

— Был. Только не мужчина, а муж, — улыбалась Клавдия.

— Что, слабачок?

— Слабачок.

— И где же он?

— На фронт забрали.

— Ты одна теперь?

— Одна.

— Без детей?

— Без детей.

— А дальше как жить будешь?

— Не знаю, ничего не знаю, — жмурилась, крутила головою Клавдия.

— Хата у тебя есть?

— Есть. Правда, свекор через сени живет.

— Злой?

— Да уж злее некуда. И самого себя, кажись, не любит. Если б ты его так же, как этого Хомку, приструнил, может, лучше бы стал, подобрел.

— Это можно, — польщенно кривил в усмешке губы Змитро. — У меня, знаешь, рука… Разок приложусь — на всю жизнь человек запомнит. За это я и в тюрьму угодил…

— Ты в тюрьме сидел? — в страхе даже отпрянула от Змитра Клавдия.

— Сидел. Раскулачивать нас пришли. А я зол был, как лев. Тряхнул одного легонько. А он хилый, трухлявый. Сразу в штаны надул, обмяк. Меня и арестовали. Думал — концы, расстреляют. Нет, пожалели, работать заставили. Так бы и маялся, если б немцы не вызволили…

— А что теперь делать будешь? — спрашивала, уже с сочувствием, Клавдия.

— Не думал пока. Некогда было думать — всего несколько дней на воле. Рад, что над горбом никто не стоит, идти могу куда вздумается… А то ведь… не жизнь была — каторга.

Дождь давно перестал, даже солнце выглянуло, показалось из-за туч, — еще чуток, и совсем распогодится. Мычали недоеные, непоеные коровы, ржали кони. Послышался и гул самолетов — летели, видно, снова бомбить переправу.

— Утекать надо, — поднимаясь на соломе, настороженно сказала Клавдия. — А то как начнут бомбы сыпать…

— Куда утекать-то?

— Ближе к дому, известно.

— А где твой дом?

— В Великом Лесе. Слыхал, может, село такое?

— Не-а, не слыхал. Сам-то я не из здешних мест. Из-под Комарина.

— А-а, да это ж не так и далеко. И отсюда, и от нас. Мужа моего невестка тоже родом откуда-то из-под Комарина…

— Правда? — удивился Змитро. — А я думаю, откуда ты про Комарин знаешь.

Клавдия слезла с воза, расчесала гребешком волосы, обтянула на себе юбку. Постояла, посмотрела на Змитра, который все еще лежал на соломе, о чем-то, показалось, нахмуренно думал, и пошла отвязывать лошадей.

Надо было, пока не поздно, удирать отсюда. А куда — Клавдия не знала…

V

С тяжелым чувством уходили после неожиданного угощения у Степана Родионовича Кухты Андрей Макарович и Алина Сергеевна. Особенно Андрею Макаровичу было не по себе. Он даже не сдержался, отмахнулся, как от назойливой мухи, от Степана Родионовича, собравшегося было их проводить:

— Мы что, дороги не знаем, заблудимся?

— Да как-то гэтта вроде и неловко. В гостях были — и не проводить, хи-хи — хихикал, осоловело поглядывая то на Андрея Макаровича, то на Алину Сергеевну, хозяин.

— Штаны через голову неловко надевать. А все остальное — ловко, — говорил, не скрывая раздражения и, злости, Андрей Макарович. — Вам что, делать нечего? Со стола приберите… Или… пишите свой роман…

— Да оно… Работа, конечно, есть, — стоял посреди хаты Степан Родионович, который и рад был никуда не идти, обойтись без провожаний.

— Вот и займитесь своей работой. И так вон сколько времени потеряли.

— Это разве потеря… Ради себя… Ради дорогих гостей…

— Спасибо вам, — уловив настроение мужа, вмешалась в разговор Алина Сергеевна. — За все спасибо!

И поклонилась Степану Родионовичу, несколько, пожалуй, манерно, по-старомодному, но, как могло показаться, от души.

А Андрей Макарович ни «спасибо», ни «до свидания» не сказал. И руки Степану Родионовичу не подал. Как стоял с узлами, так и вышел, втянув голову в плечи, и зашагал, не оглядываясь, по деревне. Алина Сергеевна догнала его уже за околицей, на подходе к лесу.

— Ты что это? — попрекнула мужа. — Грубить начал?

— Да ведь свинья… Свинтус грандиозус! — все еще не мог успокоиться, остыть Андрей Макарович. — Еще чуть-чуть — и меня бы вырвало. И как рассуждает-то, а? Тесно, видите ли… Ему Минск, простор, масштабы подавай… Театры, издательства… Чтоб он далеко смотрел и его все видели! К коменданту немецкому на поклон успел сбегать… Интеллигент, нечего сказать.

— А тебе-то что? Всяк живет, как умеет, на свой разум надеется, — не защищала, но и не давала особенно нападать на Степана Родионовича Алина Сергеевна.

— Как это — «тебе что»? — зло сверкнул на жену глазами Андрей Макарович. — Да он же… Если б он только рассуждал так, если б только сам к немцам в услужение шел… Но он и других втягивает, а потом — погоди-ка! — еще и заставлять начнет. О-о, это тип! Никого, ничего не пощадит, чтобы добиться своего. На любую подлость пойдет, любого закопает, на тот свет спровадит, кто у него на дороге встанет. «Немцы не дураки, им тоже работники нужны». Нашел себе компанию!..

— Ну и пусть, — никак не могла подладиться под настроение мужа, попасть ему в тон Алина Сергеевна. — Советская власть его не поняла и не оценила — новая, немецкая, поймет и оценит.

— Да ведь такого куда ни поставь, на какое место ни назначь — все ему будет мало, все будет казаться, что его не оценили по достоинству, не признали заслуг. В своем воображении он перерос любую должность. А сколько самоуверенности! Вся литература — не то, все писатели — ничто. Один он. Он! О, не завидую я тем, кто осмелится правду ему сказать, придержать его.

— А может, он выпил лишку и нес всякое, чего даже не думает, — пыталась умерить гнев мужа Алина Сергеевна.

— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. А тихий ведь, неприметный был. Не зря говорят: в тихом омуте черти водятся. Часа своего дожидался! Святое писание вспомнил. Знает, кто какого рода-племени, кому ход давали, кому не давали. И нас чуть ли не в друзьях числит. Где-то, значит, и мы промашку дали, раз за своих принял. И в покое теперь не оставит.

— А что ему от нас может понадобиться? — насторожилась Алина Сергеевна.

— Чтоб такими, как он сам, были. Чтоб немцам угождали, на поклон к ним бегали.

— Не в наши годы бегать. Да и немцы… сегодня пришли, а завтра уйдут.

— Твои бы слова да богу в уши! Да ведь кто знает, сколько они здесь пробудут, что нас вообще ждет… — Андрей Макарович снова вышел было вперед, но вдруг резко остановился. Сказал не то самому себе, не то Алине Сергеевне: — И возвращаться в Великий Лес нам не следует… Нельзя!

— Что это ты вдруг? — с испугом посмотрела на мужа Алина Сергеевна, тоже останавливаясь.

Андрей Макарович ничего не ответил. Стоял, уронив голову, сосредоточенный, о чем-то мучительно раздумывал, лицо его отражало внутреннюю борьбу.

— Нет, нельзя возвращаться, — повторил после долгого молчания.

— А куда же мы денемся? — словами и взглядом, в котором не проходил страх, вопрошала Алина Сергеевна.

— Куда? А это надо обмозговать… Но возвращаться в Великий Лес нельзя. Ни в коем случае!

Он свернул с дороги, остановился в молодом, белостволом березняке. Поставил на траву узлы, кошелки, беззвучно прошептал: «Ну и ладно!»

И тяжело опустился на привядший мох.

VI

Сознание возвращалось к Пилипу медленно. Он все куда-то не то летел, не то падал — так и свистело в ушах. И было невыносимо трудно дышать. Так трудно, что Пилип, в конце концов, не выдержал — перевернулся на спину, выпростал придавленную руку. Сразу полегчало, исчезло тягостное ощущение то ли полета, то ли падения. Резкий солнечный свет полоснул по глазам, ослепил.

«Где я? Что со мною?» — в страхе подумал Пилип.

Хотел подняться — и не смог: ноги были словно прикованы, что-то держало их, непонятная тяжесть давила, вжимала в землю все тело. Опять подвигал руками, потряс головой — дышать стало еще легче.

«Что со мною?» — мучил вопрос.

И неизвестно, сколько еще лежал — не то спал, не то был в беспамятстве.

Очнулся уже от холода. Его лихорадило, трясло, зуб на зуб не попадал.

Собрался с духом, приоткрыл глаза. И тут же зажмурился — глаза ничего не видели, словно их чем-то запорошило.

Поднял руку — по коже что-то потекло, посыпалось.

«Песок?.. Так это ж я… Не ранен ли?»

Пошевелился — нет, все, кажется, в целости, нигде не больно. Вот разве что в правом боку.

Ощупал рукою бок — крови не было.

«Видно, садануло чем-нибудь… А может, сам ударился, когда летел, падал…»

«А куда я летел, куда падал?»

Зеленый, в густой траве берег реки… Переправа… Облепленный людьми паром… Черный, как грач, Матей Хорик… Гул самолетов… Все это быстро-быстро проносилось, мелькало в голове, проясняя сознание.