Игорь Болгарин - Расстрельное время Страница 69

Проскрипела дверь, и эти двое ушли из хаты. Видимо, снова направились к шхуне.

Гнедой подумал: самое бы время сбежать. Но вспомнил про сломанную лестницу. Если с бегством ничего не получится, снова на чердак он уже вернуться не сможет. Нет, уж лучше выждать, может, опять уедут. Один из них сказал же: ночью опять…

«Интересно, чем они ночами занимаются? — стал думать Гнедой. — Может, сети ставят? А может, они и вовсе эти… контрабандисты?».

Гнедой поворочался, прошуршал старым пересохшим камышом. Переполз подальше от лаза, нашел подходящее место у дымохода, вытянулся. От кирпичей дымохода тянуло теплом.

Долго никто не приходил. Потом послышались голоса, они о чем-то громко разговаривали, спорили. Но слов отсюда Гнедой уже не мог разобрать.

Потом голоса стихли, и Гнедой даже подумал, что они снова покинули хату. Но оттуда, снизу, изредка доносился кашель и топот ног.

Постепенно Гнедой угрелся и его сморил сон. Однако спал он чутко. И когда внизу вновь загудели голоса, он проснулся.

Они опять долго о чем-то спорили, что-то с грохотом перетаскивали. Потом стало тихо.

Гнедой тихонько перекатился поближе к лазу. Но внизу было темно. И голоса стали доноситься теперь со двора. Пофыркивали кони.

Наконец дружно застучали копыта, всадники покинули подворье рыбацкой хаты.

Гнедой ещё какое-то время лежал возле лаза, прислушивался. Но нигде не было слышно ни звука. Он решительно свесил вниз ноги, но снова вспомнил, что лестницы нет. Отпустив руки, прыгнул. Свалился он на ящики, стоящие друг на друге почти под самым лазом.

Ящики рухнули. Какой-то из них разломался, и из него с тяжелым металлическим звоном что-то посыпалось. Гнедой нащупал в темноте небольшую железку, и сунул ее в карман, на память о своем пребывании у негостеприимных хозяев. Он все больше и больше стал думать, что никакие это не рыбаки, а скорее всего, контрабандисты, а то, может, и вовсе обыкновенные бандиты.

Во дворе никого не было. Лишь из оконца рулевой рубки пробивался слабый свет.

Было темно. Но широкий след, проторенный всадниками, был хорошо виден на снегу. Он тянулся наверх, на пригорок, и исчезал сразу же за ним.

Гнедой, придерживаясь следа, зашагал в сторону спящего города.

Где-то далеко прозвенело разбитое стекло. Звук был не дробный, бутылочный, а тяжелый, тягучий.

— Проснись, Павел! — Красильников подергал Кольцова за полу кожаного бушлата.

— Что? Уже утро? — громко спросил Кольцов.

— Тихо! — прошептал Красильников. — Похоже, гости пришли.

Кольцов вскочил с лавки, словно его подбросила тугая пружина. Огляделся: фонарь в каморке по-прежнему еле тлел.

Тем временем Красильников проскользнул в мастерскую и едва не силком втолкнул в каморку ещё не проснувшегося, ничего не понимающего Миронова.

А в коридоре послышались шаги. Громкие, уверенные. Бандиты шли по коридору мастерской, никого не опасаясь. По пути открывали едва угадывающиеся в темноте двери. Видимо, они уже узнали расположение комнат.

— Лихие парни, — прошептал Кольцов и извлек из кармана кожанки револьвер. — Ни в чем не разобравшись. Нахрапом…

— Торопятся, — буркнул Красильников.

— Где моя винтовка? — раздался тихий голос Миронова.

— Вон, в углу, — ответил Красильников. — Только не балуйтесь, граф. Она заряжена.

Шаги приближались.

Всё время, пока бандиты шли по коридору, Кольцов лихорадочно размышлял, как в этом случае лучше поступить. Помещение тесное, принять в нем бой вряд ли разумно. Стрельба в темноте, рикошеты пуль. Уцелеть в этой свалке — шансы невелики.

И ещё в голове промелькнуло: очень уж смело идут. Знают, что мастер находится здесь. Он должен был ночевать в комендатуре, там ему заказано место. Но оно пустует. О том, что мастер остался ночевать у себя, они могли узнать только в одном случае: если кто-то из бандитов тесно связан с комендатурой.

Возможно и такое: они незаметно следили за мастерской и убедились, что мастер не покинул помещение. Но в таком случае они должны были бы знать, что он здесь не один, и вряд ли рискнули бы на такой безумный поступок.

Они шли безбоязненно, по-хозяйски. Явно, ни на какой отпор не рассчитывали. И эти громкие шаги — для устрашения.

А что, если…

Кольцов плотно прикрыл дверь в каморку, торопливо подкрутил фитиль в фонаре. Ярко вспыхнул свет. Кольцов высоко поднял лампу на вытянутой руке, и когда заскрипела входная дверь в мастерскую, он дал знак Красильникову: открывай!

Красильников резко открыл дверь каморки, осветив бандитов.

Кольцов выстрелил в потолок.

Ах, как жалел он потом, что не выстрелил в бандита. Но эта мысль возникла мгновением позже. А сейчас он стремился только к одному: ошеломить осмелевших бандитов, испугать их, лишить их воли к сопротивлению.

— Руки! — закричал он.

Бандиты шарахнулось назад. Их было несколько. Кольцов заметил это до того, как Красильников втолкнул его обратно в каморку. От толчка он выронил из рук фонарь, и со стеклянным звоном фонарь покатился по полу. Коротко вспыхнул фитиль и погас. Но в этой мгновенной вспышке Кольцов увидел искаженное, испуганное лицо бандита, и оно показалось ему знакомым. Нет, даже не знакомым, а где-то когда-то виденным… Бывают такие лица: один раз увидишь и потом долго его помнишь.

Всё остальное происходило в кромешной темноте.

Бандиты ломанулись обратно к выходу, отстреливаясь, побежали по коридору. Он заполнился пороховой гарью. Со стен и потолка посыпалась штукатурка.

Опасаясь пули, Кольцов и Красильников вскочили в сапожную мастерскую. И когда захлопала дверь черного хода, они вновь бросились за бандитами. Выбежали на пустынный двор. Бандиты на бегу, почти не оборачиваясь, продолжали стрелять. Миронов тоже выбежал из мастерской и, стоя на пороге, неумело дергал затвор винтовки. Долго целился и нажал курок.

Бегущий последним, бандит опустился на колени.

— Попал! — удивленно сказал Миронов. — Вы слышите, Павел Андреевич, я, кажется, попал!

Стоящий на коленях бандит пытался подняться на ноги. Трое других, поняв, что их товарищ ранен, приостановились. Но, увидев настигающего их Красильникова, снова побежали. Вскоре они скрылись за заборами. А раненый бандит, раскачиваясь, стоял на коленях с револьвером в руке. Он неторопливо приставил револьвер к виску, но его отвлек бегущий на помощь Красильникову Кольцов.

— Не упусти их из виду! — крикнул Кольцов. Он не видел, как бандит перевел ствол на него, только слышал торопливый топот удаляющихся коней.

«Упустили!» — с огорчением ещё успел подумать он. И тут его кто-то резко толкнул в грудь. Он с тоской посмотрел вслед бегущему вдали Красильникову, и ничком упал в истоптанный снег.

Глава шестая

Из глубокой тишины до него донесся веселый мотивчик давно слышанной немецкой песенки «Ах, мой милый Августин!». Тогда, в четырнадцатом, её играл на губной гармонике пленный австриец. Сейчас она звучала по-иному, словно её исполняли на клавесине. А затем с высоты стали медленно опускаться вниз, похожие на стеклянные шары, дождевые капли. Замерзая, они становились молочно-белыми и, падая на лед, с тяжелым медным звоном, рассыпались.

— …три… четыре… пять…— стал мысленно их считать Кольцов.

Потом в эти волшебные звуки стали вплетаться вполне земные покашливания, чьи-то печальные и совершенно неразборчивые перешептывания.

— …семь… восемь…

На эти небесные звуки наслоился знакомый голос:

— Девятый час, доктор. Вы обещали…

— Обещал. Но я не Бог.

— Скажите, он в коме?

— Повторяю для непонятливых: вашему товарищу несказанно повезло. В своей практике я с таким случаем встречаюсь впервые. Он отделался легкой контузией. Похоже, он уже очнулся.

«О ком это они?» — подумал Павел.

— Вы так думаете?

«Да это же голос Семена…» И в его памяти всплыл бегущий в темноту Красильников, и испуганный Миронов с винтовкой в руке.

«Какой странный сон. Или бред?…»

— Я не думаю, уважаемый товарищ. Я знаю.

— Но почему же…

— Извините, но вы мне уже порядком надоели. Сейчас мы поможем ему проснуться. Сестра, нашатырь!

По дуновению воздуха, наполненного запахами лекарств, он почувствовал, что над ним кто-то склонился. Ему было легко и уютно в этом волшебном пространстве, и ему совсем не хотелось его покидать. Но едкий запах оборвал его грезы. Он закашлялся и открыл глаза.

Над ним был белый потолок, а чуть ниже, на стене висели массивные французские часы, переселившиеся сюда, в госпитальную палату, из какого-то богатого особняка.

Он перевел взгляд на лицо седого человека с крупными чертами. У него был большой мясистый нос, и топорщились жесткие, как у моржа, усы. Таким лицом можно было бы пугать детей, если бы не его глаза: добрые и весёлые. Доктор отвернулся и кому-то сказал: