Анатолий Маркуша - Нет Страница 7

Когда в жизни Виктора появилась Марина, молчаливая, очень самоуверенная, очень основательная девушка, мать дрогнула. Ей казалось, что Марина подавляет Витю, ловко навязывает ему свою волю, тянет за собой. Но однажды Анна Мироновна услышала такой разговор:

— Ну и мог один раз пропустить свой аэроклуб, ничего б не случилось. Ты же обещал пойти, и я ждала, а ты не пришел.

— Не мог я пропустить…

— Скажи: не хотел! Так уж и говори прямо.

— Ну не хотел. И что?

— Ничего. Просто я это запомню…

Кажется, именно тогда мать подумала: «Нет, ни Галя, ни Марина, никакая другая женщина не станет Судьбой Вити. Его настоящая Судьба по земле не ходит…»

Почувствовав это, мать не отговаривала сына ни от поступления в военное училище летчиков, ни от карьеры летчика-испытателя; ни разу не говорила Вите о рискованности выбранной им профессии, о своих тревогах. Напротив, Анна Мироновна всячески поощряла его. Однажды мать сказала Виктору:

— Если уж быть, так быть лучшим.

— Мам, — удивился Виктор, — ты хоть знаешь, чьи это слова?

— Мои, — сказала мать, — чьи же еще? Виктор засмеялся:

— Это Чкалов сказал!

— Ну да, — смутилась мать, — а я и не знала. Честное слово, не знала.

Мать перевернулась на бок. Раскрытая книга упала на вытертый коврик.

Часы показывали начало третьего.

Матери нездоровилось: тело — руки, ноги, спина — сделались тяжелыми, будто чужими, веки сами собой прикрывались, но настоящий сон так и не шел. Сбивчивые мысли-видения проносились сквозь утомленный мозг, и она едва улавливала, где кончается явь, а где начинается сонная одурь.

Анне Мироновне привиделся полет с Витей. Витя сидел за штурвалом самолета, почему-то очень напоминавшего автомобильный руль. И вообще весь самолет был, как две капли воды, похож на автомобиль. Только на передней панели, и на потолке, и на боковинах-дверках было черным-черно от приборов. Матери стало страшно, и она спросила:

— Витя, как ты можешь запомнить все эти стрелочки и все эти цифры? Ты ничего не перепутаешь?

— А чего тут помнить? Кругом автоматика, ма.

Она смотрела на Витю во все глаза. Витя был очень большой, гораздо больше, чем на самом деле. Он был очень спокойный. И очень красивый. Его руки, обтянутые тонкой замшей перчаток, едва касались штурвала. И самолет-автомобиль несся вперед со страшной скоростью. Потом мать вдруг увидела, что Витино лицо покрылось крупными, ну просто как виноград, каплями пота. Он не отирал капель-виноградин, и они медленно, бесшумно, часто катились от висков и глаз к подбородку. Мать забеспокоилась:

— Что с тобой, Витя? Почему ты так вспотел?

— А ты думаешь, это легко — летать с матерью? Лучше б я сто полетов на Коломбине сделал…

— Глупый, — сказала мать, — я же не инженер и не штурман, я не стану на тебя кричать, даже если ты сделаешь что-нибудь не так. И потом, я ведь совсем не понимаю, как надо. Мне хорошо с тобой и совсем не страшно. Не волнуйся, пожалуйста.

И капли на было.

Мать очнулась, поглядела на часы. Стрелки перечеркнули циферблат пополам. Было ровно шесть.

«Неужели проспала?» — подумала мать и сразу поднялась с постели. Босиком, бесшумно ступая по паркету, она вышла в коридор и заглянула в соседнюю комнату. Сына не было. Пустая кровать белела у окна. На тумбочке стоял нетронутый стакан морса. Мать всегда ставила Вите питье на ночь.

Она вернулась к себе, снова легла и, чувствуя, как растет напряжение, стала припоминать: тогда его не было дома двое суток. И раньше чем Витя вернулся с аэродрома, она увидела его портрет в газете. Он со своими ребятами установил мировой рекорд дальности. Потом, замученный и счастливый, он появился сам.

Мать поздравила его и сказала:

— Ничего себе порядочки в доме — мать узнает последней. Из газеты!

А он ответил:

— Зато наверняка! В газетах все точно…

Собственно, для теперешней тревоги не было сколько-нибудь серьезных оснований. В последние годы Хабаров много его лице сразу высохли, будто их никогда не работал по ночам. Мать знала: авиация не должна зависеть ни от погоды, ни от времени суток, ни от каких других «внешних» факторов…

Кстати, «внешние факторы» — любимое выражение Вити. Он даже про восьмимесячного Андрюшку говорил в свое время:

— Посмотри, ма, а мужик-то наш отлично реагирует на внешние факторы. Должен скоро заговорить.

Мать посмеивалась над нетерпением сына И вместе с ним радовалась и ждала.

И Андрюшка не обманул их, когда ему исполнилось десять месяцев, взял да и сказал: «Сям!»

И хотя липкая усталость не покидала тела, спать матери расхотелось. Она подумала: «Или уж встать, попить кофейку?» И встала.

Анна Мироновна была уже на кухне и собиралась чиркнуть спичкой, чтобы поджечь газ в конфорке, когда зазвонил входной звонок. Она вздрогнула, мельком взглянула на часы — без четверти семь, — бестолково засуетилась, ринулась к двери.

Кто бы это?.. У Вити — ключ… Потерял? Нет. Он никогда ничего не теряет… Забыл? Кто — Витя? Нет… Беда?.. Не может быть… Я бы знала… обязательно знала…

Не помня, как отпирала замок, мать распахнула двери.

На площадке стоял экипаж: инженер, штурман, радист.

На девичьем краснощеком лице радиста от носа до шеи тянулась длинная ссадина.

У штурмана были красные глаза и серо-землистые щеки.

Инженер был какой-то измочаленный.

Экипаж молчал. Или, может быть, мать не слышала слов, которые они произносили, которые они должны были произнести.

— А Витя? — беззвучно спросила мать и почувствовала, как проваливается во что-то темное, невесомо-мягкое…

Сначала она ощутила неприятный резкий запах. Поняла — нашатырь. Потом неслышно сказала, словно ставила диагноз не самой себе, а кому-то постороннему: обычный обморок, ничего страшного. Мать прислушалась: кругом было очень тихо, так тихо, будто весь мир кончился. Подумала: «Надо открыть глаза». И испугалась.

Ей почудилось, будто она видит голубой телевизионный экран. По экрану бежали быстрые четкие буковки. Буковки складывались в слова. Мать сделала над собой усилие и стала следить за экраном: «НО…В…КАКОЙ-ТО…ЧАС…ЧЕЛОВЕК…» Что будет дальше, она уже знала.

Мать осторожно приоткрыла глаза. Около кровати на узенькой трехногой табуретке сидел Витя. У него было усталое, как после трудного полета, лицо. У него были затравленные, как после большой пьянки, глаза. Он упирался ладонями в колени и напряженно, окаменело, терпеливо ждал.

— Витя, — едва слышно сказала мать, — пожалуйста, не беспокойся, я сейчас встану.

— Тихо, мама, тихо. Тебе нельзя разговаривать, — и погладил ее руку своей большой, тяжелой рукой.

Мать лежала совсем тихо. Непостижимо сложным путем в мозгу ее соединялись обрывки мыслей, всплывали перехваченные на лету слова из того слышанного и неслышанного разговора Виктора с экипажем. Там, где матери недоставало сведений, на помощь приходили догадка, чутье. Она снова открыла глаза и не слабым, а своим обычным голосом спросила:

— Что с Угловым, Витя?

Хабаров посмотрел в лицо матери и понял: врать нельзя.

— Нет Углова. Нет больше Углова, мама.

Видно, она ждала именно такого ответа, потому что сразу же спросила:

— А почему экипаж?..

— Единственное, что он сделал по-человечески, — катапультировал ребят…

— Не надо так, Витя.

— Надо. Обязательно надо. Так.

— Где все? — спросила мать.

— Сидят на кухне и жрут сосиски, голубчики…

— Сейчас я встану, Витя. Они же голодные. Их надо как следует покормить, — она говорила о привычном, очень для нее важном, говорила быстро и уверенно.

— Пороть их надо, а ты говоришь — кормить. Придумали: приперлись, перепугали… — и помолчав: — Продали, паразиты, доказывать полезли — все хорошо! Ведь предупреждал, за их шкуры беспокоился. Так не поверили. Попробовать захотели. — Горькая морщина перечеркнула лоб, и мелко-мелко подрагивали губы. — Эх, люди…

— Не надо так, Витя…

— Надо. Добреньких дураков по головам бьют. И все стараются чем потяжелее ударить…

Глава четвертая

На бледном бланке с безымянными очертаниями материков, выцветшими пятнами морей, заливов, больших озер, тоненькими ветками рек и строгим оттиском координатной сетки легли четкие черные кривые. Местами они сближаются, сходятся, напоминая рисунок годовых колец на срезе дерева, местами разбегаются и исчезают за обрезом листа. Острым пером нанесены на бланк сотни значков и цифр — легких, летящих, то воскрешающих в памяти математические символы, то кажущихся заимствованными из радиосхем, то трогательно-наивными, как снежинка, нарисованная не окрепшей еще детской рукой.

Это тоже небо. Точнее — изображение неба, спроектированное на карту рукой метеоролога. Можно, конечно, подтрунивать над ошибками синоптиков, и все-таки не стоит уходить в полет, предварительно не заглянув в синоптическую карту, не попытавшись оценить обстановку, не окинув единым взглядом поле боя.