Стивен Прессфилд - Охота на Роммеля Страница 7

В те дни оксфордский социальный курятник возглавлялся выходцами из богатых и древних семейств. Они обладали (или делали вид, что обладают) следующим созвездием достоинств: атлетической удалью — особенно, если она не требовала больших усилий; безудержным употреблением алкогольных напитков; безрассудной смелостью в езде на лошадях, автомобилях или самолетах; презрением ко всем проявлениям религии, политики и коммерции; вялым пренебрежением к альма-матер и академическим достижениям. Представители университетской элиты восторгались идеями Гитлера. Многие из них рукоплескали Мюнхенскому пакту 1938 года. Они высмеивали «красных коммунистов» и оппонентов подобного умиротворения. Черчилль, по их мнению, был ничем не лучше — консервативным ура-патриотом и подстрекателем к войне.

Я ненавидел этих подонков. Так же поступал и Стайн. В Винчестере он славился своим отвращением к двадцатому веку. Стайн отказался от курса по вождению машины. Он верил в реинкарнацию. На вопрос, какой религии он следует, Стайн неизменно называл индуизм. Он говорил и читал на французском, немецком и итальянском языках; мог бегло переводить с классического греческого и с латыни. Но чем больше антисемитизма наблюдалось в прессе и в речах правительства, тем сильнее он сближался с единоверцами и тем чаще говорил об иудаизме. Стайн писал письма в редакции и жертвовал чеки на различные дела еврейской диаспоры. По пути в университет он прочитывал как минимум шесть газет. Я знал об этом, потому что сам иногда забирал их для него на почте. Стайн был подписчиком «Таймс» и «Манчестер Гардиен», «Дэйли Мейл» и «Дэйли Экспресс», «Ивнинг Стэндарт» и «Нью-Йорк Геральд-Трибюн». Примкнув к коммунистам, он участвовал в демонстрациях у стен парламента. Несколько раз дело доходило до ареста. Как я уже говорил, в конце тридцатых годов в Англии наблюдались прогерманские и пронационал-социалистские настроения. Стайн намеренно носил длинные волосы и неряшливую одежду. Он был явно «не того сорта». Вокруг него роились слухи. Стайн смеялся над ними и заявлял, что такая клевета похожа на наветы, направленные против Сократа, — «восхваление новых богов и растление малолетних граждан».

Его изгнание из университета произошло по вине студента, которого я назову просто Б. (Б. был прекрасным крайним нападающим в нашей команде по регби; позже он пошел служить в военно-морскую авиацию и погиб, когда его подбитый штурмовик упал на Золотистый пляж в день «Ди»[22] — 6 июня 1944 года.) Б. восхищался Стайном. Он любил его, но держал свои чувства в тайне. Страшась скандала, который мог бы разразиться, посмей он действовать по воле эмоций, Б. тем не менее записывал свои запретные желания и грезы в личном дневнике. Его отец, известный адвокат, однажды прочитал эти строки. На следующий день, как все мы узнали, в дверь нашего репетитора постучали два полицейских инспектора. Стайн думал, что данный арест был связан с его активностью, направленной в защиту еврейских эмигрантов. Но офицеры указали другую статью уголовного кодекса.

Его обвиняли в «вопиющих непристойностях» и «подстрекательстве мужчины к неестественным порокам». Стайна арестовали за сексуальное обольщение юноши, с которым он даже не был знаком. В конце концов, обвинение сняли за недостатком доказательств, но репутация Стайна безнадежно пострадала. В то время подобный скандал мог выдержать только маститый профессор. Для простого репетитора этот крах был фатальным.

Одним из худших последствий травли стал запрет на публикацию романа. Отец Б. не удовлетворился изгнанием Стайна из Оксфорда; он сделал все возможное, чтобы расправиться с ним и в мире литературы. В те годы лишь несколько издательств осмеливались публиковать произведения, написанные в жанре, в котором творил Стайн, и отец Б. без большого труда убедил их не связываться с оскандалившимся автором. Стайн пришел к адвокату в надежде прояснить обстоятельства дела. Я сопровождал его для моральной поддержки. Но едва мы вошли в офис на улице Грейт-Титчфилд, отец Б. велел своим помощникам вышвырнуть нас оттуда.

Переживая череду неприятностей, Стайн пытался выглядеть беззаботным и веселым. Тем не менее мы, зная его характер, видели, как серьезно он относился к происходящим событиям — к человеческой подлости и хитроумному умыслу.

— Отказ от твоей книги — это утрата для всей литературы, — заявил один наш сокурсник на очередном вечернем сборище в гостиной Стайна.

— Только не для английской, — со смехом ответил наш репетитор.

Конечно, никто из нас не читал его рукопись. Стайн никому не показывал ее. Но сопереживание людей прорывалось наружу. Мы, студенты, чувствовали себя как апостолы в Гефсиманском саду. Когда Стайн попросил меня задержаться, я подумал, что он хочет поговорить о моей курсовой по Милтону, которая застопорилась на середине. Как только студенты покинули апартаменты, Стайн достал бутылку «шерри» и наполнил два бокала.

— Чэп, ты мог бы взглянуть на мою рукопись?

Я потерял дар речи. Меня переполняла гордость от предоставленной чести.

— Надеюсь, за ночь ты одолеешь ее, — сказал Стайн. — Только тебе придется читать книгу здесь. У меня нет другой копии, и я не хочу, чтобы ты выносил этот текст за пределы гостиной.

Я ответил, что прочитаю рукопись с огромным удовольствием. Меня тревожило лишь сомнение в том, что я окажусь недостойным такой привилегии.

— Не относись с пренебрежением к своим способностям, Чэп. У тебя острый ум. Я не знаю другого человека, чьим мнением дорожил бы больше, чем твоим.

Я остался у Стайна и провел всю ночь за чтением рукописи, по два-три раза возвращаясь к важным местам. Книга имела скорее политической, чем сексуальной контекст. Она напоминала Свифта, а не Рабле. Стиль был дерзким и бесстрашным; произведение выглядело более амбициозным, чем та литература, с которой я имел дело прежде. Текст оказался действительно интересным. Я боялся скатиться на пошлую и глупую критику — особенно теперь, когда Стайн продемонстрировал мне такое доверие. Куранты на башне пробили шесть часов. Я спросил у него, могу ли использовать остаток утра, чтобы привести в порядок свои мысли.

— Нет, — ответил он. — Объяви вердикт сейчас. Мы вышли прогуляться к реке. Я начал с нескольких общепринятых фраз. Стайн занервничал. На его лице появилась сердитая усмешка. Мы остановились на берегу под кронами грабов. Он вытащил просмоленную трубку. Я глубоко вздохнул:

— Книга слишком хорошая, Стайн. Слишком верная и смелая. Она выходит за рамки того, что стерпит публика. Ни один издатель не отважится опубликовать ее, и если кто-то и выпустит твою рукопись в свет, орды критиков затопчут его, а тебя распнут на кресте.

Я боялся, что моя оценка, какой бы точной и искренней она ни была, расстроит Стайна. Но вместо упреков он вдруг задрал подбородок вверх и издал продолжительный крик дикой радости.

— Чэпмен, дружище, давай напьемся до поросячьих соплей!

Похоже, мой отзыв оказался именно таким, на который он надеялся.

— О Боже, если бы твоя похвала напоминала сахар дрессировщика, я прыгнул бы в отчаянии в стремительную реку.

В тот день я не мог составить ему компанию: у меня намечались сдача двух зачетов и тренировка по гребле.

— Стайн? Почему ты дал мне прочитать эту рукопись? И к чему была такая спешка?

— Потому что я отправляюсь служить в армию, — ответил он.

Тем же вечером он сел на поезд и уехал в Элдершот. Шел февраль 1939 года. До войны с Гитлером оставалось полгода.

Стайн записался в рядовые, но его вскоре отозвали из части и назначили на офицерскую должность. Он был приписан к Королевской конной артиллерии, которая наряду с гвардейскими полками считалась самым престижным войсковым подразделением. В конце лета мы решили отпраздновать его карьерный рост и собрались в пабе «Мельбурн» у Рыцарского моста. Джок был со своей возлюбленной Шейлой, а я — с его сестрой Роуз. Стайн, новоиспеченный OCTU,[23] приехал из Сэндхерста, где располагалось его офицерское училище. В форме артиллериста и с лычками младшего лейтенанта он выглядел браво и по-военному.

— У вас там действительно лошади? — поинтересовалась у него Роуз. — В Королевской конной артиллерии?

— Лошади? Да Бог с вами! Спасибо, что хоть артиллерия имеется!

Стайн отправлялся в Египет. Армия Вейвелла на Ниле защищала Каир и Канал от тринадцати дивизий фашистов Муссолини, которые превосходили наших парней по численности в пять (а то и в десять) раз и уже захватили Киренаику. Стайн развлекал нас рассказами о своем обучении. Его готовили как командира батареи — офицера, чья роль заключалась в наблюдении за падением снарядов и корректировке огня двадцати пяти 37-мм пушек. Он говорил о «фронтальном обзоре» и «времени на цель». Для меня эти термины были такими же непонятными, как греческий язык, но Стайн, к его и нашему с Джоком удивлению, разбирался в них со знанием дела. Его корабль отплывал через двадцать дней; Стайн намеревался провести оставшуюся часть отпуска с семьей в Колликотте.