Ганад Чарказян - Горький запах полыни Страница 7

Регина была из хорошей семьи, работящая, скромная, с чудесными голубыми глазами и тугой каштановой косой до пояса. Она честно ждала моего отца из армии — даже на танцы в клуб не ходила, все книжки по вечерам читала. В общем, ради такой невестки можно было и немного слукавить, большого греха в том не было. Да и то, что имена у них были одинаковые, тоже, видимо, сыграло свою роль. Регина — значит, королева.

Со временем, правда, оказалось, что и характеры у них тоже королевские — ни одна не хотела уступать своей власти над моим отцом, но делали это поистине, как царствующие особы, пуская в ход и дипломатию, и разные женские хитрости. Думаю, что отца это несколько утомляло. Особенно в последнее время. Помимо собственной воли он превратился в постоянное поле сражения.

Наверное, кто-то другой только бы посмеивался и отшучивался, а то и вовсе не замечал бы этих замаскированных женских сражений. Но отец, видимо, принимал все близко к сердцу, — потому что очень любил и мать, и жену. Теперь я думаю, что и на рыбалке он пропадал отчасти и потому, что тягостно было ему оказываться постоянным яблоком раздора для двух любимых женщин. По этой единственной причине и переехали мы, наконец, в собственный дом на краю села. Хотя и в старом места хватало. Но война, хотя и на расстоянии, все-таки продолжалась. Да и сами женщины, видимо, так увлеклись нездоровым соревнованием, что даже начали забывать о том, что стало его причиной, — то есть о любимом сыне и муже. Тем более что все свободное время — чтоб не попадаться им на глаза — он дарил теперь своим карасикам да окунькам.

Деду Гаврилке, видно, надоело слушать давно знакомую всем историю про алтайского тайменя, который с каждым разом понемногу прибавлял в весе и в размерах. Он очень ловко, по-молодому, наклонился и поднял гнилое яблоко. Оглядываясь по сторонам, несколько раз подбросил его на ладони. И вдруг каким-то хулиганским движением неожиданно запустил яблоко в жбан на заборе. Яблоко глухо шмякнуло о его бок и разлетелось на кусочки.

Отец невольно отвлекся и замолчал. Продолжить ему дед не дал.

— Что там твой таймень да колхозные карасики! Ты вот в жбан попади. Яблоко уже ни к чему не годно, а мы даем ему новый смысл, превращаем в снаряд! Оно снова живет! Пли!

Первое попадание деда оказалось и последним. Но дед и не думал сдаваться, входил в азарт. Хорошо, что старый щербатый жбан висел над ямой с компостом. Поэтому все яблоки, пролетавшие мимо, оказывались там, где и нужно им было лечь по велению бабушки.

Отец с трудом наклонился — мешал уже солидный животик, нажитый на сидячей работе, — все время за рулем да за рулем, — поднял парочку яблок и, старательно прицеливаясь, тоже начал бросать. То недолет, то перелет. Но неудача только раззадоривала его, как и деда Гаврилку. Характеры были упорные, мужицкие.

— Ты уж лучше сразу через забор бросай, чтобы нам потом не подбирать за тобой, гроза тайменей! — откровенно потешался дед.

Отец не отзывался на его подколки и продолжал старательно бросать, все больше увлекаясь. Краснея лицом, кряхтя, наклонялся, быстро собирал яблоки и снова бросал. Все с тем же успехом, но с неослабевающим желанием все-таки попасть в этот старый жбан.

— Глеб, надо помочь отцу! Ты как, готов? — подзадорил меня дед.

Но мне уже и самому хотелось поддержать неожиданную забаву взрослых. Поднял три небольших яблока — чтобы как раз по руке — и быстро запустил их один за другим. Они так же, один за другим, шмякнулись о стенку кувшина. Дед с отцом переглянулись и тотчас прекратили свое занятие, словно неожиданно ощутили всю его детскую неуместность для таких солидных мужчин.

— А еще можешь? — спросил дед, взглянув на меня так, как будто впервые увидел.

Я пожал плечами, быстро насобирал с полкошеля яблок и начал их пулять один за другим. Яблоки методично шмякались и скоро облепили своей полусгнившей массой весь трехлитровый жбан. Я, конечно, и раньше бросал камни, — то в дроздов, налетавших на спелые вишни в нашем саду, то в настырных собак, не дававших проходу, — но то, что я в них обычно попадал с первого раза, не вызывало у меня удивления. А теперь мои попадания, одно за другим, немного удивляли и меня самого. Тем более что я и не целился. Просто видел старый жбан, яблоко в руке, и то, как оно неукоснительно достигало цели. Как будто какой-то механизм проснулся во мне и заработал почти без моего участия.

Я бросал, а дед с отцом переглядывались и молчали. Потом дед, взглянув на отца, как-то очень тихо обронил:

— Вот, а ты все со своим тайменем. Надоело. Про сына рассказывай. — Потом, подмигнув мне, неожиданно предложил: — А в форточку — попадешь?

Конечно, это была провокация. Но я, впервые ощутивший признание взрослых и в глубине души очень гордый своим успехом, хотя и старался казаться равнодушным, купился на хулиганское предложение деда. Недолго думая тут же пульнул последнее, самое мягкое яблоко. В это же мгновенье в форточке возникло строгое, королевское лицо моей бабушки. Яблоко угодило ей прямо в лоб. Она сдавленно вскрикнула и отшатнулась. Дед Гаврилка тут же сорвался с места и побежал в дом. Я тоже рванулся — через сад, на улицу, потом по осеннему лугу в недалекий лес.

Там, на развесистой сосне был оборудован «штаб» — помост из досок, на котором можно было лежать и глядеть на проплывающие облака. Туда я приглашал только самых близких друзей. Но чаще бывал один. Всю дорогу перед глазами стояло беспомощно-растерянное — таким я его никогда не видел — лицо моей любимой бабушки. И столько горечи было в нем, что слезы катились из моих глаз не переставая. Было такое чувство, как будто это я сам себе запустил гнилым яблоком в лоб, и теперь эта гниль растекается, закрывая мне глаза, забивая ноздри и рот. Что делать? Как жить дальше? Нет, я не вернусь больше домой. Никогда! О, моя дорогая бабушка! Мама! Папа! Дедушка! Как же мне быть теперь?!

Я в слезах добежал до леса, нашел, не плутая, свою сосну, взобрался на нее быстро, как белка, упал животом на помост и еще долго безутешно плакал. Потом, еще вздрагивая от рыданий, забылся тяжелым, беспокойным сном. Проснулся от холода, уже в сумерках, и какое-то время сидел, обхватив колени руками и пытаясь согреться. Потом опять начал поклевывать носом, но вдруг до слуха донеслось далекое «Гле-еб! Гле-еб!». И сразу стало теплее: от меня не отказались, меня ищут, меня еще любят, несмотря ни на что!

Я стал торопливо спускаться. Пошел на голос, что звал меня. Да, это отец. Потом свет фонарика вырвал из темноты верхушку ближней ели, и я тоже крикнул: «Папа, я здесь!» Мы заторопились навстречу друг другу, обнялись, как после долгой разлуки, и слезы опять покатились из глаз.

Отец одной рукой обнимал меня, а другой гладил по спине, по голове. «Ничего, Глебушка, ничего. Бабушка уже простила тебя, она очень волнуется. Дед остался на опушке, сердце прихватило. Сидит с таблеткой валидола под языком, старый дурак…»

Пожалуй, это были минуты самой глубокой близости между мной и отцом. Больше их не случалось, но память о них всегда жила — мы даже стали улыбаться по-другому, с каким-то только нам понятным смыслом — мы словно по-настоящему узнали, кто мы. Отныне мы уже не могли усомниться — мы действительно отец и сын.

Потом подобрали притихшего деда Гаврилку и пошли сначала к бабушке Регине, а потом на другой конец села — к маме Регине. Отец держал деда Гаврилку под локоть, а меня за руку. Над осенним лугом красовался серпик луны, шелестела под ногами пожухлая трава, на душе было тихо и хорошо. И даже встреча с бабушкой Региной не казалась страшной. Правда, ждала еще встреча с мамой Региной. Но чтобы она со мной ни сделала, все это не идет ни в какое сравнение с тем, что сделал бы я с самим собой. А главное, бабушка простила меня.

Но и сейчас для меня, немолодого уже человека, много чего повидавшего на своем веку, самый страшный сон — это когда в форточке появляется лицо моей бабушки. И я тут же просыпаюсь в холодном поту. Увидеть то, что произойдет мгновением позже, — не в моих силах. Я видел это однажды и молю всех богов, чтобы это навсегда стерли из моей памяти. Возможно, все, что произошло со мной на этой чужой земле, — всего лишь наказание за мой давний и невольный проступок. Жива ли ты еще, моя дорогая и всегда любимая бабушка?

4

Вместе с процессией, сопровождавшей летчика, мы вышли на бывшую базарную площадь, где во время прошлогоднего навруза я лихо расколотил все бутылки — от литровой до стограммовой. Их специально собирали к празднику, привозили из города, чтобы и тот злой дух алкоголя, который сидел в них когда-то, знал, что у него есть грозный и непримиримый враг — то есть я, цыштын-дабара, хозяин камней.

Первое время мне казалось очень странным, что даже на праздниках, на свадьбах люди пили просто газировку или кока-колу. И этого хватало, чтобы искренне веселиться, петь и танцевать. Но в будничной жизни регулярно покуривали анашу, употребляли гашиш, а те, кто побогаче, — кальян, куда добавляли опиум и разные ароматические снадобья. Это были традиционные наркотические средства, а мода на тяжелые современные наркотики типа героина не привилась — во всяком случае, в деревнях. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь делал себе уколы. Тем более что талибы сначала вообще запрещали наркотики, — ведь Коран против всякого замутнения сознания, дарованного нам Всевышним, — а потом разрешили их производство только для продажи неверным. Это стало признаваться как форма джихада, священной войны, в которой обязан существовать каждый истинно верующий мусульманин.