Анатолий Баяндин - Девушки нашего полка Страница 7

Катя, подхватив командира батальона, куда-то тащит его. Ноги капитана загребают пыль, оставляя за собой две неглубокие бороздки.

Кто-то тянет меня по круче откоса.

— Я не ранен, — кричу я и стараюсь вырваться из цепких рук.

Надо мной склоняется Фарида.

— Молчи, Андрей! — И, не выпуская моей руки, она продолжает карабкаться выше.

— Да говорю тебе, не ранен я!

— А кровь, кровь откуда?

— Какая кровь?

Рукавом гимнастерки она обтирает мой лоб.

— Вот какая, видишь?

Я смотрю на ее окровавленный рукав, и мне делается не по себе, хотя я догадываюсь, что это кровь не моя, а сержанта Ускова.

Снаряды продолжают рвать землю, поднимая тучи пыли. Солнце стало похоже на бычий пузырь, налитый кровью.

Мы с Фаридой карабкаемся последними. За нами остаются только искромсанные трупы и издыхающие кони. На средине подъема на нас опять обрушивается артиллерийский налет. Я уже чувствую, что с земными делами покончено. Довелось же, думаю, умереть, когда этого мне не хочется. Будто не могли фрицы выбрать другое, более подходящее время… Но это только шутка. А умирать мне действительно не хотелось.

Фарида делает рывок в сторону и куда-то проваливается.

— Ко мне! — кричит она, и в ее глазах вспыхивает торжествующая озорная искорка: утерли, мол, нос фашистам.

Я с размаху бросаюсь к ней, и нас накрывает шквал такой силы, что даже окопчик ходуном ходит под нами.

К вечеру все подразделения сосредоточились на опушке леса, где располагались позиции дальнобойной артиллерии. Мы окопались. Зенитки разогнали стаи «юнкерсов», полевые пушки остановили натиск танков.

Наше командование готовило контратаку. Солдаты, измученные двенадцатичасовым боем и жаждой, в тени деревьев искали прохлады и воды. Отсюда открывалась излучина Днестра, но, как сказала бы Фарида, ближе локтя не укусишь.

Катюше Беленькой так и не удалось спасти комбата. Он умер уже здесь, под деревьями. Сейчас все девушки заняты. Раненых очень много. Фарида с Катей бегают с носилками вверх и вниз по склону, доставляя в санроту все новых и новых раненых. Нина, Марийка, Лида и другие девушки перевязывают их и тут же отправляют в тыл.

Иду разыскивать Тольку Федорова. Нашел его под развесистым дубом. Здесь же оказался Витька Верейкин.

— Андрейка! — в один голос выпалили мои друзья, будто явился я по крайней мере из преисподней.

Бессонные ночи и напряженный день сказываются во всем теле. Я уже не в силах подняться и идти в роту, в которой осталось двенадцать солдат и один командир взвода.

Но через полчаса мы поднимаемся и бросаемся контратаку…

Как я ни ждал Веру, все же встреча получилась неожиданной. Она произошла в Польше, под Люблином. Я сидел на железнодорожной насыпи и глядел на воздушный бой, который вели наши истребители с «фокке-вульфами». Невольно вспомнились первые годы войны. Вот так же, как сейчас дымят и разваливаются на куски «фокки», падали тогда наши тупоносые «ишачки». Падали с ними и советские летчики…

Если бы у человека отнять воспоминания, он наверняка оставался бы молодым до пятидесяти лет. Но мы умеем помнить. Долго помнить. Кто знает — может, в этом сила человека. В воспоминаниях и в мечте. В хорошей, доброй мечте.

— Вот он! — услышал я за спиной голос Тольки, но головы не повернул.

Я вспоминал. Годы, годы! Мстя за горечь неудач первого года войны, наши асы сбивали одного стервятника за другим. Кстати, за последние месяцы меньше стало появляться «мессеров».

За моей спиной молчали. Потом чьи-то горячие руки обхватили мою голову. Верины руки я мог бы узнать среди тысячи других. У меня перехватило дыхание. И все же… все же я не поверил. Я крепко схватил эти руки и притянул их к себе. Ее руки!

— Вера, — сказал я.

Мы стояли друг против друга и улыбались. Зато Толька захлебывался от восторга. Будто не я, а он был влюблен в Веру.

— Ну поцелуйтесь, ну па-це-луйтесь, — подталкивая меня к Вере, повторял он.

Мне ничего не стоило обняться, скажем, с Марийкой или с Катюшей Беленькой. Но почему я не мог обнять Веру? Ведь я любил ее!

— Здравствуй, Вера!

Я с шумом выдохнул душивший меня воздух.

— Здравствуй, Вера!

Наши глаза встретились. И опять к моим щекам будто приложили горячие утюги. А Толька, глядя на нас, скалил свои молочно-белые зубы и, казалось, был самым счастливым человеком в мире. Взявшись за руки, мы с Верой отошли в сторону.

— Э-эх! — вздохнул Толька. — Бестолковые!

Я погрозил Тольке кулаком. Он махнул рукой и медленно побрел прочь. Судя по его походке, я бы не сказал, что он самый счастливый человек в мире.

— Жив? — спросила Вера.

Я кивнул головой и рассмеялся.

— Давай посмотрим на небо, — предложила она.

— Давай! — сказал я и осторожно привлек ее к себе. Над нами посверкивали крыльями краснозвездные «яки».

После Днестра Лида ушла из полковой санроты во второй батальон. И здесь, на передовой, она словно ожила. Иногда она приходила к Фариде и подолгу сидела с ней. Лида нравилась многим, и многие пытались ухаживать за ней. Но она как-то очень уж ловко умела отвадить вздыхателей. На нее не обижались. Наоборот, те же вздыхатели через день-другой заискивали перед ней или просто просили извинения.

Круглыми сутками Лида могла не спать, но никто никогда не слышал, чтобы она жаловалась на усталость. Чем больше она уставала, тем, казалось, легче переносила тяготы окопной жизни. И только изредка, точно вспомнив о чем-то, задумывалась. Лицо ее делалось печальным, взгляд потухал. Тогда она шла к Ивану Рубину, который вернулся из госпиталя, или приходила к нам в первый батальон.

Однажды командир полка вручал награды. Когда назвали Лидину фамилию, весь полк захлопал в ладоши, а она чуть не расплакалась. Приняв из рук подполковника коробочку с орденом, Лида вместо «Служу Советскому Союзу» сказала: «Спасибо», — и еще больше смутилась.

В этот же день мы справили свадьбу Виктора с Ниной, Мы с Толькой исполняли роль шаферов и поэтому первыми расцеловали невесту, за что сразу же получили от жениха по увесистому тумаку. Веселились так, что даже до немцев дошло.

Спустя дня три Виктор со своими разведчиками привел сразу двух «языков».

При допросе один из них заметил:

— Русски умеет веселиться. Мы слышаль, как вы кричаль «горьки». Наш обер-лейтенант сказал: русс играет сфатьпа. Война и сфатьпа. Здорово! Так могут только вы, русски.

— Да, мы умеем кое-что… — согласился командир полка. И, увидев вошедшего Виктора, сказал: — А вот и жених!

Улыбки в один миг слетели с лиц немцев.

— Жених? Разведчик?

— А почему бы разведчику не быть женихом?

На днях мы перешли границу Германии. Мы наступаем. Иногда за нами остаются разрозненные части гитлеровцев, потом они с боями пытаются пробиться через наши боевые порядки.

Наш полк только что занял небольшой немецкий городишко. Синие сумерки выползали из-под островерхих черепичных крыш со скрипучими флюгерами, из леска, который с востока подступал к самой окраине города, из садов и огородов. Над тощими липами городского парка орало воронье, гомонили галки.

Мы вышли на шоссе, рассекавшее город пополам. В мокрый асфальт, как в зеркало, гляделись синие сумерки, отчего шоссе казалось синей лентой, вплетенной в надвигающуюся ночь.

С Верой в полк пришла Роза Нейман, девушка с большими задумчивыми глазами, не по-девичьи широкоплечая и сильная. Она выносила из боя раненых на себе, одна, без всякой помощи. Возьмет раненого в охапку — и вынесет.

Розы побаивались. Может, потому она сторонилась нас. Одна Фарида могла часами разговаривать с ней. Голос у Розы, не под стать фигуре, был тонкий и тихий.

Розу назначили в роту Федорова санинструктором. В первые же дни Толька за какой-то незначительный промах накричал на нее. С тех пор девушка стала избегать встреч со своим командиром, а если при ней заходил о нем разговор, Роза краснела и уходила.

— Все наши девки какие-то сумасшедшие, — говорила Фарида. Сама она, видимо, давно уже перестала думать о Тольке.

— Андрюшка, ты мне друг или так, поросячий хвостик? — спрашивала она меня.

— А что такое? — отвечал я, думая, куда она метит.

— Если друг, то скажи этому ветрогону (подразумевался Толька) — пусть приглядится к Розе.

— Это зачем?

— А затем… — загадочно отвечала она. — Эх вы, мужчины!

Вороний галдеж над городским парком придавал сумеркам какой-то русский характер. Только непривычные для нашего глаза островерхие черепичные крыши настораживали, будто предупреждали об опасности.

Пулеметчики устанавливали пулемет у водонапорной башни, рядом с шоссе. Мы с Толькой Федоровым размещали свои роты. Толька по своему обыкновению был весел и словоохотлив.