Михаил Аношкин - Трудный переход Страница 7

— Нелегко, — согласился Андреев.

— Если, думал, пуля меня какая-нибудь поцелует или осколок шальной прилетит, никто не пожалеет, а то и рады будут — сдох никому не нужный человек. И некому тебе, старшой, на меня похоронную будет посылать.

— Ну и темь в твоей голове!

— А чем ее высветлить? Ладно, хоть к тебе под начало попал, а то б не знаю, что со мной и было. Да вот еще в этой деревушке, в которой последние две недели жили, стряслось со мной непонятное.

— Что же? — насторожился Григорий.

— Сам не разберусь еще, только нутро мое перевернулось на все сто восемьдесят.

— Не заметил.

— Да ты, старшой, за последнее время многого не замечаешь. После Брянских лесов. Знаешь, что Трусов по ночам плачет?

— Как плачет?

— Слезами, как еще.

— Я не про то — почему плачет?

— Мать у него померла, письмо получил.

— Да-а-а… — раздумчиво протянул ущемленный Андреев.

— Так в той деревне мы в хате стояли втроем, сам же распределял — с Трусовым и Строковым. Хозяйка там молодая, но вдова. Мужа убили на войне, а на руках детишки остались. Двое.

— Помню. Хорошая женщина.

— Так вот я с нею спал.

— Фи! — присвистнул Андреев. — Нет, не похоже на тебя!

— Похоже или не похоже, а было. И по-серьезному, старшой. Я ведь не Качанов, тот щурил глаза на каждую. А у меня бывает только раз, но бесповоротно.

— Влюбился, что ли?

— Откуда я знаю? Может, и влюбился, можно и так назвать. Я лишь в те недели понял, для чего надо жить. Ребятенки не мои, а я их все равно что родных сердцем понял, и они ко мне ластились. А Марья — баба теплая, душа у нее теплая, я прямо вроде отогрелся малость возле нее. И страшно мне стало за себя. Я вроде бы проснулся и понял, что кодла меня не любит. И не за что меня любить, хотя я тоже человечью душу имею и не хочу, чтоб в нее плевали.

— Никто тебе и не плюет.

— Правда твоя, пока боятся.

— Это у тебя от тоски.

— Может, и от тоски. Побежал бы я сейчас в ту деревушку, поглотал бы еще малость счастья, ну хотя бы месяц, и снова можно воевать два года.

— А она к тебе как?

— Она тоже истосковалась по теплу, звала меня Васенькой. Ты пойми, старшой, никто в жизни так меня не называл, и мне реветь хотелось от такой ласки, и я понял, старшой, что готов за эту бабу по капле отдать всю свою кровь, отдать, лишь бы никто ее не обижал. И ее ребятенков тоже.

— Значит, после войны будет куда возвращаться.

— Оно так, да все не верится. Неужели эти чертовы полчаса уже миновали? Смотрите, идут нас сменять татарин да Лукин. Только ты, старшой, про наш разговор никому.

— Будь уверен. Но послушай, неужели я так оторвался, что не замечаю ничего?

— Не переживай, старшой. Это мне так показалось, — вдруг улыбнулся Ишакин. — Трусов по ночам плакал, а я его засек. Он умолял меня, чтоб никому не говорил, особливо тебе: мол, не хочу, чтоб знали. А я вот трепанулся.

Ишакин привел себя в порядок, и они поднялись навстречу Файзуллину и Лукину. Опять включились в работу.

Обещанных Курнышевым воинских частей, которые вот-вот устремятся в прорыв по этой дороге, все не было и не было. У Андреева закралось сомнение: нужна ли вообще она фронту, есть же лучшие! А посему зачем такая спешка? Эту дорогу немцы минировали в самый последний момент, и мины обнаруживать было куда легче, нежели на старых минных полях.

Однако после полудня, когда зной стал потихоньку спадать, а на западе канонада утихомирилась, из-за поворота вывернулся юркий «виллис» с тремя военными, а за ним потянулась целая колонна «студебеккеров», в кузовах которых сидели солдаты.

Лейтенант Васенев предусмотрительно выставил позади работающего взвода пост с красным флажком. Бессменно занимал его Гордей Фомич. Он должен был останавливать всех, кто появится на этой дороге с востока. Увидев «виллис», Гордей Фомич деловито поправил на плече карабин, встал посреди дороги, широко расставив ноги, и поднял флажок. Шофер остановил машину почти у самого Гордеева, не доехав до него, может быть, метра полтора. Гордей Фомич осуждающе покачал головой, хотел было выговорить шоферу за такое лихачество. Но с переднего сиденья на землю ловко спрыгнул небольшого роста подполковник, подтянутый и строгий.

— Что это значит? — густым баском повелительно спросил он Гордеева. Один за другим останавливались и машины, образуя колонну, хвост которой терялся за поворотом.

— Туда ходу пока нет, товарищ командир.

— Должен быть ход.

— Оно правильно, должон, да пока нет: мины, товарищ командир.

— Отойдите с дороги.

— Не могу, товарищ командир. Приказано не пущать.

— Я приказываю — пустить! Безобразие тут развели! — Подполковник снова уселся рядом с шофером и слабо махнул рукой: мол, поехали.

Гордей Фомич отступил на шаг, взял карабин наизготовку и сказал прерывающимся от волнения голосом:

— Я буду стрелять!

Подполковник, вконец раздосадованный непредвиденной заминкой и понимая, что горячится зря, опять вылез из машины, подошел к Гордееву почти вплотную. И Гордей Фомич успел разглядеть, как у него от злости раздуваются ноздри, а глаза прищурены так, словно бы он приготовился к стрельбе по ненавистной цели.

— Зовите старшего командира! — тихо, но с нажимом приказал он, на что Гордей Фомич ответил:

— Слушаюсь! С этого и надо было начинать, товарищ командир.

— Подполковник.

— Товарищ подполковник, извиняйте.

Неподалеку отдыхал Строков, которого во взводе знали, как великого молчуна. Выпадали такие дни, когда он не произносил ни единого слова. Ему и крикнул Гордеев:

— Позови капитана Курнышева, да поживее!

Подполковник между тем достал портсигар и закурил. Гордей Фомич спросил:

— Если позволите?

Подполковник метнул на него острый взгляд, смерил с интересом несколько мешковатую, нескладную фигуру солдата с лихими усами и добрыми глазами и, видимо, растерялся от этой обезоруживающей простоты. Что-то в нем смягчилось, и он протянул Гордееву портсигар:

— Курите.

— Благодарю, — запросто отозвался Гордей Фомич, аккуратно двумя загрубелыми пальцами извлек из портсигара папиросу и удивился вслух: — Да это никак «Беломор»! А я уж думал, их больше не делают.

— Откуда сам? — окончательно потеплел подполковник.

— Да я из Рязанской области.

— Там все такие смелые?

— Да теперь, товарищ командир, почитай, все смелые.

— Карабин взял наизготовку, а что, и стрелять бы стал?

— А то как же? Разве с оружием шутят?

— Но нас ведь вон какая махина, — махнул рукой подполковник в сторону «студебеккеров». Со многих машин на землю повыскакивали солдаты, все, как один, с автоматами за плечами, и разминали ноги, сходились на шутливые кулачки.

— Ну так что? — спросил Гордеев.

— Как что? Тебя бы разорвали на куски.

— На то нет у вас права. Я на посту, исполняю службу. Вы же командир и должны это знать лучше меня.

— А если у меня приказ? И он важнее твоего приказа?

— Оно верно, товарищ командир, но вот идет наш капитан Курнышев, с ним и решайте. Мое дело — солдатская служба, а ваше — стратегия, вот и весь сказ.

Курнышев козырнул подполковнику и доложил, что его рота занята разминированием. Подполковник взглянул на часы и сказал:

— Через час я должен быть на месте. Пропустите колонну, товарищ капитан.

— Ехать нельзя, дорога не очищена от мин.

— Очищайте скорее, черт побери!

— Стараемся, товарищ подполковник.

— С таким старанием мы и за десять лет не дойдем до Берлина. Сколько вам еще потребуется времени?

— Остаток дня, товарищ подполковник.

Тот глянул на капитана расширенными от удивления глазами и сказал:

— Да вы что? Я же вам русским языком говорю — через час моя часть должна быть на месте!

— Я вас понимаю, но войдите и в мое положение.

— Прикажите солдату сойти с дороги.

— На вашу ответственность, товарищ подполковник.

— Поехали, Митрохин, — бросил подполковник, садясь в «виллис». Гордей Фомич встал рядом с капитаном, давая дорогу машине. Проезжая мимо, подполковник с еле заметной улыбкой козырнул Гордею Фомичу, как бы закрепляя этим те особые отношения, которые у них возникли только что, до прихода капитана.

Колонна, обдавая пылью и бензиновым чадом Курнышева и Гордеева, двинулась вслед за «виллисом». Солдаты были свежие, не потрепанные фронтом, сытые, а потому веселые. Они знали, что через час или два, возможно, вступят в бой, первый свой бой. И это обстоятельство тоже подогревало их настроение. Иногда кто-нибудь из них кричал:

— Эй, усач, часом, не сибирский?

— Рязанский я.

— А я думал — только у нас такие усачи водятся!

И гоготали в свое удовольствие. Или звали:

— Эй, дядя, сидай с нами, поедем фрицев бить!