Александр Зонин - Морское братство Страница 7

— Готовы, товарищ командир… Силуэт увидим, подвернете, определим угол упреждения и — залп. Торпеды не подведут.

Все в Игнатове, недавнем катернике, нравилось Долганову — и самостоятельность, и задор, и постоянная крепкая любовь к морской службе, и умение легко и как-то независимо подчиняться дисциплине. Долганов добродушно сказал:

— Смотрите, старший лейтенант, потом не доказывайте, что имели меньше пятидесяти процентов вероятности для попадания.

— Ладно будет, товарищ капитан третьего ранга.

Долганов пристально вгляделся в смелое лицо минера.

— В игру вступаете, Игнатов?

— Ага, в игру. Хочется симфонию сыграть на всех аппаратах. За год на катерах семь торпедных атак — пять побед. За год на «Упорном» я утопил лишь одну учебную торпеду. Скучно в конвоях ходить!

Игнатов был великолепен в своем азарте, я Николай Ильич сердцем отозвался на этот порыв. Он ведь хотел того же. Но он не любил, да и не умел выражать свои чувства.

— Ну, идите. Да взгляните, как у нас там, на посту глубинных бомб. Ищем крейсер, а…

— А можем встретить волчью стаю. Понятно, товарищ командир.

За Игнатовым ушли также помощник и заместитель. Долганов заметил резкий размах корабля, скатившегося с волны и захлестнутого новой боковой волной.

— Ветер меняется и слабеет, — сказал он вахтенному офицеру. — Сделайте замер.

И подчинился непрошеным мыслям, перебирая в памяти эпизоды трех лет командования кораблем. Во всех случаях его морской глаз был безошибочен: он не плохо воевал, и опыт, несомненно, шел ему на пользу. И все же он не был удовлетворен и не мог быть удовлетворен. В опыте корабля еще не было самого главного — боевой торпедной атаки. Да, конечно, на миноносце творческий взлет командирского искусства, тактическая дерзость, использование всех способностей людей и боевой техники — в торпедной атаке.

Но гитлеровцы избегали встреч в море и держали свои надводные корабли возле защищенных фиордов. Как и чем вынудить врага к бою? Оставалась, как полагали многие, надежда на случай, но Долганов верил в то, что ходом войны можно управлять, надежды на случай его возмущали. И все-таки сейчас он страстно мечтал, чтобы случай не ушел. Немецкие рейдеры появляются в Баренцевом море вдали от баз раза два в году.

Игнатов, искусно балансируя, перебежал на ют к бомбометам, пошутил с вахтенным, поглядел на приготовленный и закрытый брезентом боезапас и с беззаботным видом отправился в буфет.

— Поильцы-кормильцы, живот подвело совсем, — пожаловался он.

— Ага, самая игнатовская пишша, — объявил он, бесцеремонно заграбастывая картофелины и серебристую твердую таранку.

— Берите больше, товарищ старший лейтенант. Кофе еще есть, — поощрял вестовой.

Игнатов мотал головой, фыркал и, опираясь локтями о переборку, чтобы удержаться при крене, журил:

— Эх, ребята, ребята. Нет, чтобы доложить: все, мол, готово.

— Так вы, товарищ старший лейтенант, сами всегда приходите. Мы знаем, если качает, у вас аппетит растет.

Вестовые любили старшего лейтенанта Игнатова за то, что он, будучи дежурным командиром, избавлял их от лишних хлопот. Совершенно так же любили Игнатова бойцы его части, которых он ревниво представлял к наградам, справедливо распределял в увольнение, требовательно учил и был хорошим товарищем в неслужебные часы.

Его любили за открытую веселую силу здорового, жизнерадостного человека, распространявшего вокруг себя ощущение надежности и уверенности в том, что все будет хорошо.

Узнав, что тарани и картофеля в буфете много, Игнатов сказал:

— В случае, если не хватит, в баталерке получите, я своим снесу на корму, пусть погрызут.

Он опустил несколько картошин в широкие карманы, но вдруг рука его дрогнула.

— Боевая!

На долгий, пронзительный звон колоколов громкого боя все палубы и трапы корабля отозвались неистовым грохотом сапог, и сердце Игнатова сжалось.

«Вот оно, сейчас!..» — Он выскочил на мостик и в мальчишеской злости выругал и противника и союзников.

Отряд соединился с конвоем. Сигнальщики писали прожекторами позывные, и на горизонте всплывали ответные сигналы.

Подогнанные опасностью, один за другим вырастали на горизонте транспорты — высокие стандартные коробки «Либерти» и «Виктори». Они шли четырьмя колоннами, и когда эти колонны начали очередной поворот, на серой воде развернулась панорама гигантского плавучего города. Черные и камуфлированные корпуса «торгашей» с широкими трубами, перекрещенными полосами разных цветов, медленно переваливали через гребни. Мимо них быстро скользили фрегаты и корветы, отворачивая для перестроения в обратный путь. В дальнем конце плавучего города маячили длинные, приникшие палубами к воде и возвышавшиеся лишь боевыми башнями крейсера и авианосцы эскортной эскадры. Повсюду к клотикам взвивались сигнальные флаги, прорезали морозный воздух лучи прожекторов.

Это было величественное зрелище, но Игнатов продолжал бормотать соседу нехорошие слова. Опять у фашистов оказалась кишка тонка. Не в кого честно и открыто отправить торпеду! Зачем он согласился уйти с катеров? Чтобы стать преподавателем в маленьком торпедном классе на миноносце? Бросать глубинки матросы могут и без него!

Отряд начал перестраиваться в ордер охранения транспортов, назначенных сдавать грузы в Мурманске. Долганов повел корабль на место, заранее определенное инструкцией. Он вытащил трубку, но не закурил и уминал табак большим пальцем. Он тоже досадовал, что немцы повернули к норвежским базам и снова предстояла будничная конвойная работа.

Вторая глава

1

Долганов ошибался. Немецким рейдерам помешал подобраться к конвою Петрушенко.

Среди самых смелых подводников Севера Федор Силыч Петрушенко, ученик Героя Советского Союза Гаджиева, выделялся дерзкой прямолинейностью решений. Он воспитал ее с детских лет, когда упрямым беспризорным мальчишкой задумал стать моряком дальнего плавания. И он стал моряком, хотя теоретические занятия в Морском техникуме сперва давались ему с трудом. У него не было элементарной общей подготовки, и в комсомольской организации считали, что Федору лучше всего начать практическую службу юнгой. Парень в сажень ростом, лапищи богатыря — будет боцманом по всем правилам. Сомневались в нем также и преподаватели. Один он верил в себя и победил. С годами страсть к морю и самолюбие росли. Он хотел первенствовать среди штурманов, чтобы вести пароходы в самые ответственные рейсы, и добился того, что капитаны дрались за него в Совторгфлоте. А когда сдал экзамены на капитана дальнего плавания, то разные пароходства отвоевывали его у наркомата.

Несколько лет он провел в заграничных плаваниях.

Получив предложение командовать либо арктическим ледоколом, либо учебным парусником, Петрушенко неожиданно согласился принять парусник. Это решение удивило всех, кто видел в Петрушенко человека, быстро делающего карьеру, кто считал его расчетливым честолюбцем. Но в действительности он стремился к трудностям. Парусник шел в кругосветное плавание. Предстояло испытать свои морские познания в борьбе с пассатами, муссонами, противными ветрами Магелланова пролива, и все это в представлении Петрушенко было значительнее будничных зимовок во льдах.

Федор Силыч пожалел, что не попал на Север, когда начались экспедиции, сломавшие все представления о недоступности ледовых морей, когда наши капитаны освоили тысячемильное побережье Северного океана с устьями великих сибирских рек.

Петрушенко раздумывал о переходе на флот Северного морского пути, но вдруг его судьба решилась совсем по-иному. Он был мобилизован на пополнение офицерских кадров подводного флота и снова стал учиться.

Только перед этим Федор Силыч женился. Он услышал свою будущую жену в «Кармен» и познакомился с нею, как раньше знакомился с другими привлекавшими его женщинами — без особого интереса. И сам удивился, что вскоре ощутил неполноту существования без Клавдии Андреевны. Он был тот же Федор Силыч Петрушенко, морской волк, будто привыкший к одиночеству, но теперь это одиночество давило, о своих мыслях ему нужно было непременно рассказывать Клавдии Андреевне, и не только рассказывать, но и знать, что она их одобряет.

Петрушенко попытался не встречаться с Клавдией Андреевной — он был испуган этой внезапной утратой свободы. Но тогда стало совсем скверно, и он понял, что любит. В нем поднималось ревнивое, враждебное чувство ко всем посетителям театра, заявлявшим свое право слушать Клавдию Андреевну, смотреть на нее, любоваться ею.

— Вы мне нужны. Не спешите отделаться от меня. Я все равно буду вас добиваться, — объявил он однажды Клавдии Андреевне, и так твердо, так убежденно, что она, слышавшая много признаний, только смущенно рассмеялась.