Павел Кодочигов - Здравствуй, Марта! Страница 7

Вернулась к первой странице, чтобы посмотреть, когда же она начала вести дневник, и прочитала:

«Мне как-то сказали девчата, что у меня веселый, тихий и примиренческий характер. Я с этим не согласна. Да, я могу казаться веселой, когда на сердце большое горе. Я и в самом деле не нервная и могу вести себя так, как это нужно, независимо от моего настроения в данную минуту. Могу смеяться, когда в пору плакать, но в отношении моего «примиренчества» они глубоко ошибаются...»

Эта запись навела Марту на тяжелые размышления. Осенью ее первый раз вызвали в комендатуру в качестве переводчицы. Все закипело в ней против этого предложения, восстало против него: «Она рядом с немцами! Да она бы их всех!.. Ни за что!» Как слепая, натыкаясь на все, Марта заметалась по комнате, будто отыскивая для себя спасение. Садилась, вскакивала снова. «А что, если рядом и против них? И переводить ведь можно по-разному: что-то добавлять и что-то опускать. И «служить» так, что потом локти кусать будут... Хуже будет, если заставят. Пусть думают, что пошла на это дело добровольно, даже с радостью. Надо, надо сжать зубы. Казаться довольной и... делать свое дело... Это трудно. А что сейчас легко? Главное в ней в том, что она сумеет сделать для людей».

Правильно ли она тогда поступила? Быть может, следовало отказаться, и будь что будет? Бьются щемящие душу мысли, закипает от них кровь, горячими толчками ударяет в голову.

Выдержит ли она двойную игру, которую приходится вести изо дня в день. Не сорвется ли на каком-нибудь пустяке? Уже несколько раз была близка к тому...

* * *

Непременное порождение «нового порядка» — лагеря. Для военнопленных, для коммунистов и сочувствующих им, для инакомыслящих и инаковерующих. Гетто — для евреев. Обзаведение ими почти ничего не стоит — дорого ли возвести руками заключенных два-три ряда колючей проволоки вокруг одного-двух сараев? Содержание — тоже. Но как дорого обходится народу их существование: свыше пятидесяти тысяч жизней в Чудове, восемьдесят — в небольшом девятом форте близ Каунаса, свыше двух с половиной тысяч в Жестяной Горке под Новгородом. Безобидное название этого населенного пункта в годы оккупации наводило ужас и на неробких людей. Как чумное обходили они стороной это место, шепотом произносили его название.

В один из подвалов Жестяной Горки, до отказа набитых людьми и кишащих крысами, была брошена и Марта Лаубе. Ее взяли летом сорок второго года, в ясный погожий день.

Криком исходил Борька — напугали мальчонку темные громкоголосые люди, вверх дном перевернувшие весь дом. Нашли пачку довоенных писем мужа, его заготовки на сапоги, форму лейтенанта Красной Армии. Еще что-то искали, переворачивая землю на чердаке и в огороде. Нетронутыми остались только несколько веточек березы с ярко-зелеными глянцевитыми листьями, принесенных Мартой накануне из леса для матери...

* * *

Начались допросы.

— С каким партизанским отрядом вы имеете связь? Через кого? Где находится отряд? Кто его командир?

— Я первый раз слышу, чтобы поблизости от нас находились партизанские отряды. Да и могут ли они быть в прифронтовой зоне?

— Зачем вы ходили в Борки в ноябре прошлого года?

— Я уже объясняла: господин комендант дал мне пропуск, чтобы навестить больного свекра. Господин комендант может подтвердить это...

— Но вы были в Борках не только в ноябре?

— Не по своей воле — меня возили туда как переводчицу.

— И вы снова заходили к Медонову?

— Естественно, он же мой родственник.

— Какие сведения о немецкой армии вы ему передавали?

— Господин офицер, чтобы передавать какие-то сведения, их надо иметь...

— Разве переводчице это так трудно?

— Я слышу только то, что мне разрешают. Но, допустим, что я и передала, как вы говорите, какие-то сведения Медонову. Но ему-то они зачем?

— Вы русская?

— Нет, я латышка.

— Латышка? Интересно. А как вы оказались в Николаевке?

— Я здесь родилась. У нас половина деревни латышей.

— А ваш муж?

— Он русский.

— Откуда вы знаете немецкий?

— Учила в школе.

— А потом в институте?

— Нет, в институте я училась на факультете французского языка.

— Странно, вы прилично знаете немецкий и к тому же французский. Мне приходилось встречаться с лицами, изучавшими немецкий в школе. Они двух слов связать не могут. Вы проходили спецподготовку и остались здесь, чтобы шпионить?

— Осталась случайно и спецподготовку не проходила. Мне легко даются языки, знаю немного испанский и английский.

— Ваш муж командир Красной Армии? Он воюет против нас?

— Я не знаю, где он и что с ним...

— Где второй сын Медонова?

— Тоже не знаю. Они там, я здесь...

— Он летчик?

— Не знаю.

— О, вы утверждаете, что не видели его в летной форме?

— Я видела его в форме авиационных войск — он служил на аэродроме, но летчиком, насколько мне известно, он не был.

— Хорошо. Вы признаете, что он служил на аэродроме. Почему же вы не хотите признать, что он летчик? На каком аэродроме он служил? Кем?

— Не знаю, не заходил разговор на эту тему...

Допросы. Днем, ночью, рано утром. Вопросы следуют один за другим, часто одни и те же, чтобы поймать на противоречивых показаниях, сбить с толку, запутать. Марта никак не может понять, за что ее арестовали, что у них есть против нее.

Дознались, что мать предупредила партизан, и они избежали засады? Но кто знает об этом, кроме нее и матери?

Раненый Николай? Так ему помогала вся деревня, а когда он сбежал из лагеря и приходил за одеждой, то пробыл не более получаса, и об этом ни одна душа...

Тогда что же? Проведали, что, поехав за дровами, они с матерью оставили в лесу телегу картофеля, капусту, соль. Едва ли. Они никого не встретили тогда и если кому-то и пригодилась их картошка, то даже эти люди не знали, кем она оставлена.

Уговорила солдат отпустить двух задержанных в лесу девчонок? Добилась некоторых поблажек для жителей деревни?

Борисов и Романенко? Свекор через несколько дней прошел по их следам до прибрежной деревни, и там никто и словом не обмолвился о том, что кого-то задерживали. Значит, они ушли благополучно. И все-таки какая-то связь с этим есть. Недаром же они так интересуются, когда она ходила в Борки, зачем, что там делала, к кому заходила...

Как сыро и душно здесь. И этот запах. Отчего он? А, кирпичное здание, бумаги, клей. Она уже отвыкла от всего этого. На улице солнце. Каким чистым и синим кажется из окна небо! Неужели оно и в самом деле такое синее, или она отвыкла и от него? Здесь от всего можно отвыкнуть... Радостно вспомнилась вдруг последняя прогулка в лес. Она ушла из деревни рано утром. Солнце чуть поднялось над землей и высвечивало деревья впереди нее. И казались они ей поэтому черными, мглистыми. Поднявшиеся от земли испарения медленными волнами перекатывались по лесу, и потому чудилось, что она идет по дну громадного водоема. Загорелись от солнца верхушки кустарников, мокрая, холодная трава под ногами изумрудно блестела и слепила глаза миллионами крошечных солнц, а воздух — дышать им — не надышишься! Она вышла на знакомую поляну и замерла в удивлении — так поразило ее великолепие открывшегося простора, покоя и еще чего-то радостного, возбуждающего, непонятного. Когда это было? Какое сегодня число? Но стоп! Не отвлекаться! Сосредоточиться и не попасть впросак, продолжать игру в неведение и беззаботность. Улыбаться!

— Советую вам все рассказать. Это облегчит вашу участь.

— Поверьте, господин офицер, я не могу даже понять, зачем вы задаете мне все эти вопросы? Тут какое-то недоразумение, ошибка...

* * *

В Жестяной Горке, а потом в Гатчинском застенке Марта просидела восемь месяцев. Без нее прожила Николаевка жаркое, сухое лето сорок второго года, сырую, с частыми дождями и обильными снегопадами, зиму сорок третьего. Она вернулась домой весной, в светлый и теплый день, когда глаза невольно жмурились от ослепительного солнца, а сердце замирало от предчувствия скорого лета и от того, что позади был Сталинград и прорыв блокады Ленинграда.

Мать давно похоронила ее и десятки раз оплакала. В деревне все думали, что ее расстреляли, потому что те, кто попадал в Жестяную Горку, не возвращались. А она пришла! Ее увидели из соседнего дома и закричали. Мать выбежала на улицу. Неужели Марта? Спотыкаясь, заспешила навстречу, не веря в чудо, заглядывая в запавшие глаза дочери, в ее бледное, ни с чем не сравнимой тюремной бледностью, лицо. Что-то новое было в нем — то ли горькие сухие морщинки, то ли не такой, как раньше, взгляд родных глаз.

— Марта! Марта! Ты ли это? — шептала сквозь слезы Эмилия Ермолаевна, обнимая прильнувшую к ней дочь. Рука непривычно наткнулась на острую лопатку и замерла. — Похудела-то как — кожа да кости.

— Как Борька, мама?

— Вон он, у крыльца сидит.