Михаило Лалич - Избранное Страница 7

— Нет, вряд ли, — говорит Мишо Попов.

— Кто это?

— Не знаю.

И другие не знают. И все разом взялись вдруг расспрашивать: кто, как, почему не сказал, не позвал?.. На какое-то мгновение я подозреваю, что за их словами нечто кроется, умалчивается специально от меня. Потом соображаю, скрывать больше им нечего, и моей подозрительности, превратившейся у меня в манию — во всем чувствовать против себя каверзу, — сейчас пришел конец, могу ставить на ней крест и смотреть спокойно людям в глаза. И я смотрю на них, но они не обращают на меня внимания. На их лицах сквозит нечто вроде укора беглецу. Подло, не по-товарищески так вдруг исчезнуть, никому не доверившись. Это первое нанесенное оскорбление, а второе он нанесет потом, если выберется живым. Скажет: «Будь они порешительней, могли бы спастись, примером тому я». Когда мы будем лежать, заваленные сырой землей, нас станут попрекать, а его ловко прикрытое коварство превратится в доблесть, которой он, живой, будет гордиться.

Завидовали мы ему только первое мгновение, а в следующее уже боялись за него. Мы отдали бы ему свою кровь, если бы это помогло ему, бежали бы вместе с ним — не для того, чтобы спастись, нет, это безнадежно и теперь слишком поздно, — только бы облегчить ему побег. И наверно, это не была подлость, просто ему внезапно пришло на ум. Или сдали нервы, как сдадут они у нас, если ожидание продлится, или ему показалось, что это единственный способ? Может, и в самом деле это единственный способ, чтобы человеку не брать грех на душу за жизни других? Хорошо бы ушел — все-таки мы его товарищи, и о нас бы лучше думали.

Четники заволновались, ойкают, корят солдат, что не смотрят, куда стреляют.

Вокруг гадают, кто беглец. Называют несколько имен, все больше из тех, кого уже расстреляли. Кто-то вспомнил Борачича — нам это показалось вероятным. Согласились: он такой, похоже на него, все норовит по-своему — ни до кого ему нет дела, товарищей не слушает и компании сторонится… Борачич тем временем сидит тут же, раздумывая о своем, и не слышит, о чем речь. Когда доходит до его ушей, он сердито кричит:

— Брешет тот, кто говорит, что я удрал бы, не предупредив товарищей!

— Ты?

— Я, я! Знаю я, что такое товарищество!

— Для меня это ново, — замечает Шумич.

— Но сейчас я вижу, вы не из тех, с кем следует делиться. Теперь не скажу. Ни за что не скажу!

Смотрим на него удивленно — перед нами словно другой человек: бледный, сгорбленный, нос заостренный, губы синие, над низким морщинистым лбом дыбом торчат волосы, лицо маленькое, съежившееся, увядшее, да и сам какой-то маленький, прежними остались только хриплый голос да выдвинутый вперед подбородок.

— Стал бы я убегать там, где это невозможно! — хрипит он.

— А где же?

— Ждал бы удобного случая, чего зря влипать, только портить дело!

— Здесь ли Черный?

— Здесь Черный! — раздается возле меня голос Черного. — Разве не видишь?

Сейчас я вижу его, он рядом, словно откуда-то пришел. Нет, Черный так бы не влип, постарался бы вывернуться. Он здесь все время, я видел его, просто с глазами у меня происходит что-то странное: восприятия временами затормаживаются и не достигают до экрана в мозгу. Как у пьяных, разница лишь в том, что изображения не двоятся, а каким-то дьявольским образом стираются. Смерть тоже некая разновидность хмельного напитка, только действует загодя — то ли каким испарением, то ли излучением.

Стреляют непрестанно. Разбуженные солдаты, в одних рубахах и кальсонах, выскакивают из палаток и спешат на подмогу. Стреляют из винтовок, кто с руки, кто с колена, и быстро перезаряжают, раскраснелись от спешки и напряжения. У них нет времени целиться, уж очень хочется поскорее убить. Дым над рекой сгущается, уже не различима толпа четников на бревнах.

А там снова поднимается галдеж, четники машут руками и бросают вверх шапки. Видимо, случилось что-то приятное, не иначе перед ними извинились или компенсировали причиненные обиды. Они дерут глотки и указывают куда-то вниз по течению. Потом слышатся оклики по-немецки, солдаты радостно гогочут и опускают винтовки.

— Убили его, — говорит Черный.

— Не верю я им, — хрипит Борачич.

— Слышишь, прекратилась стрельба?

— Когда-нибудь должна была прекратиться. Ничего не тянется вечно.

— Тебе не докажешь.

— Что поделаешь. Такой, какой есть.

Дым медленно поднимается и редеет. С запада наползают тучи, солнца больше не видно. Может, и зашло. Для нас, во всяком случае, зашло, и другое уже не взойдет. По тому, как ухудшается видимость, похоже, что день близится к концу. Как ни пыжился, напившись крови и наевшись мяса, чтобы протянуть как можно дольше, а все-таки идет на убыль и скоро совсем погаснет. С десяток четников спускается к воде. За ними солдаты с винтовками наперевес, должно быть обнаружили нашего раненого или спрятавшегося. Все скрываются за лесопилкой, чтобы вскоре появиться на противоположном берегу, смотрят в воду, что-то ищут. Перешли через мост и углубились в ольшаник, снова вынырнули — несут, видно, что-то тяжелое на растянутом крыле палатки. Медленно приближаются по шоссе, повернули к нам, несут нашего. Издалека бросается в глаза белый суконный джамадан [2]. Видо говорит:

— Шайо!

— Здесь я! — отзывается Шайо. — Еще придется мне, ожидаючи, помучиться.

— Кто же тогда?

— Машан! Несчастный мой брат, — говорит Богич, продолжая сидеть. Лицо у него какое-то высохшее, серое, без кровинки и жесткое.

Старый Дамян Дако хрипит:

— Все мы несчастные, нет счастливых ни там, ни здесь. Лучше уж поскорей отправиться на тот свет. Меньше будет мук!

Богичу нечего на это сказать. Он точно целится в белый джамадан на мертвом, которого сюда несут, и не отрывает глаз. Брат его был красивый русоволосый парень, и ростом повыше, и помоложе, он шепелявил, когда говорил и когда пел или ругался, играя в карты. Живой, непоседливый, он постоянно чем-нибудь играл — даже цепью кандалов.

— Разве Машан не был закован? — спрашиваю я. — Или мне так показалось?

— Да, нацепили ему эти побрякушки.

— Когда же он их сбил?

— Утром, топором, Чемеркич его расковал, когда и тебя.

Мертвого опустили на песчаную землю и реденькую траву.

По крылу палатки из-под него стекает мутная вода, по ней скользят небольшие сгустки крови, будто кусочки печени. Один из четников в сопровождении часового приносит в охапке лопаты и две кирки. Разом и молча разбирают инструменты и принимаются копать в песчаном грунте, неподалеку от воды. Мы поворачиваем шеи и смотрим. Мне кажется, наши смотрят с завистью — завидуют Машану, что покончил он с этим страшным ожиданием, завидуют, что будет у него отдельная могила, не то что у тех, недавно убитых, которых свалили всех вместе и засыпали землей…

Унтер-офицер с восковым лицом покрикивает на копающих, размахивает руками, подпрыгивает, а четники, раскрыв рты, смотрят на него в недоумении.

— Большую могилу, — переводит им Шумич. — Большую, не такую.

— Большая и так, куда больше?

— Хочет всех нас туда положить, скотина ты эдакая!

— Чего обзываешь? Сами весь день сидим не емши.

— Да вы макаронами обожрались, можете и еще день посидеть!

— Неймется тебе и здесь, все озорничаешь!

— Никак! Но пенсии ты меня за это не лишишь?

Унтер совсем взбесился, схватил насаженный на палку лемех и, расталкивая копающих, очертил большой квадрат. Четники огорченно переглянулись и принялись жаловаться, пытаясь объяснить по-итальянски:

— Нонче панье — нету хлеба, нонче обеда, целый день никс брот, нельзя копать на голодное брюхо…

Но унтер-офицер с восковым лицом на все их жалобы ответил отборной бранью и пригрозил автоматом, и они сняли куртки, засучили рукава и взялись за лопаты. Какое-то время копали молча, потом один из них с опаской начал:

— Клянусь богом, ох и много вы мне, коммунисты, зла причинили!.. По вашей милости пришлось копать окопы у Подгорицы: земля — камень, солнце жарит — сущее пекло, ни хлеба, ни воды… Но вам все мало, нашли меня здесь, чтоб ваших упокойников из воды таскать да могилы для вас живых копать…

Заканчивая свою жалобу, он заводит сначала, украшая ее деталями.

III

Солнце наконец зашло. Тучи как-то вдруг потемнели, нахмурился и лес на склоне горы. Что ж, прощай солнце! Если и не увидимся больше, все-таки насмотрелись на тебя! Две пасмы дыма висят над самым шоссе, и мне представляется, что это дым локомотива в Увале, той уединенной железнодорожной станции, где я начинал свою службу. Там река, как и здесь, пробивалась сквозь ущелье, почти такое же глубокое, разве чуть пошире. И лесопилка там находилась подальше от моста, пилорамы почти не слышны, а бревна огорожены крашеным штакетником, и склад вынесен поближе к путям, чтобы облегчить нагрузку. Все чин чином обмозговали, устроили, чтоб было сподручно: живи и радуйся! Но не позволили мне там остаться мой неугомонный прав, сам черт или судьба, а может, тщеславие. Мне казалось, будто я в тюрьме, тянуло в город, в уличную суматоху, где можно под самым носом полиции пронести чемодан с книгами и газетами, которые они ищут… И если бы мне — чего доброго — вдруг предложили сегодня выбирать, я опять пошел бы по тому же пути.