Борис Бурлак - Граненое время Страница 7

Когда на пороге появился зоотехник, почтительный и степенный пожилой человек, Витковский пригласил его в кресло, к столу, и вполне серьезно заговорил о сурках: правда ли, что они не наносят ущерба посевам? Зоотехник, бессменный автор «Заметок натуралиста» в районной газете, охотно изложил свою точку зрения и на сурков, и на сусликов, и на тушканчиков, и, не дожидаясь других вопросов, перешел к делу — начал жаловаться, что сильно затянулось строительство коровников, что бывшие руководители совершенно не занимались овцеводством (а степь красна тучными отарами!).

Заведующий механической мастерской, войдя в кабинет, представился по-военному:

— Техник Анисимов. Вызывали?

Директор утвердительно наклонил голову. Увидев на лацкане его пиджака ленточки ордена Отечественной войны и двух медалей, он поинтересовался:

— На каком фронте воевали?

— На хлебном.

— То есть?

— Орденом Отечественной войны я награжден за хлебозаготовки.

— Понятно. Что же надо было сделать, чтобы заслужить боевой орден в тылу? Объясните мне, пожалуйста...

Отпустив последнего бригадира, Витковский сказал секретарю парткома:

— Смотрите, какие люди, Захар Александрович! Но маловато у них чувства тревоги. Мы же на беговой дорожке, и где-то еще впереди у нас Америка.

— А при чем тут эта самая тревога, не понимаю. Пусть люди работают уверенно.

— И спокойно? Договаривайте.

— Во всяком случае, без суеты.

— То есть? Как раз во время тревоги и не положено суетиться. Уверенность — чувство сложное, знаю по собственному боевому опыту. Чтобы уверенность не превратилась в самоуверенность, то есть чтобы она не потеряла объективного значения, каждый из нас всегда должен быть в состоянии готовности номер один.

— Мудрено что-то.

— Вы любите говорить о творческом отношении к труду...

— Это совсем другое.

— Нет, не другое, уважаемый Захар Александрович!..

И опять Захар не стал спорить, как и вчера. Он уже начинал догадываться, что Витковский как бы продолжает давний разговор с самим собой: ему нужно было во что бы то ни стало утвердить в гражданских правах это жесткое слово  т р е в о г а.

По пути из столовой они остановились у каменной коробки недостроенной механической мастерской. Витковский покачал головой, глядя на голые, как после пожара, стены.

— Вот вам образец беспорядка. Начали и не довели до конца. Миллион выброшен на ветер. А директор получил Героя. За что? За то, что пятьдесят шестой год был урожайным.

— Вы же, Павел Фомич, собирались оставить в покое наших предшественников.

— То есть? Ах, да!.. Но история здесь все же была и до нас с вами. Не будем от нее отказываться, хотя кое у кого это и было в моде.

Витковский явно подзадоривал Захара, однако тот и на этот раз промолчал: поздно уже, пора спать. Они расстались, пожелав друг другу спокойной ночи.

Июньская ночь над степью... По гребням балок струится волглый ветерок, он доносит из некошеных низин пряный запах молодого полынка и еле различимый, тонкий аромат клубники. Все небо в звездах. А в степи ни огонька, степь отдыхает после знойного трудового дня. Легко думается в такую ночь, вперемежку — о былом и о грядущем.

Захар лежал на раскладушке во дворе и без всякого усилия вспоминал год за годом. У каждого свои ориентиры в прошлом, от которых отсчитывается время, и всяк по-своему его считает. Но с годами единица измерения становится все крупнее, пока, наконец, полностью не совпадает с той мерой, которой пользуется история. Отсюда и начинается та главная полоса жизни, которую называют духовной зрелостью. У Захара это совпадение произошло в тридцать третьем, когда он был назначен в политический отдел МТС помощником начальника по комсомолу. С тех пор любые перемены в его жизни так или иначе определялись событиями в стране. Он учился у начполитотдела искусству слушать (говорить-то он сам умел); учился обыкновенному терпению, которое труднее всего давалось, тем паче, что мировая, революция не спешила прийти ему на помощь. И в каких бы переплетах ни оказывался потом Захар, он каждый раз мысленно обращался за советом к начальнику политотдела, старому большевику... Так что напрасно вы, Павел Фомич Витковский, заговорили об этой  м о д е  отрекаться от истории. Во всяком случае он-то, Захар, никому не отдаст ни одного прожитого дня.

...Василий Александрович Синев примчался на центральную усадьбу «Гвардейского» чуть свет. Хорошо, что шофер Братчикова знал, в котором из этих одинаковых домиков живет секретарь парткома, а то бы пришлось стучаться в первый попавшийся, беспокоить людей.

Едва Василий открыл калитку, как услышал негромкий храп, долетавший из зарослей подсолнечника. Захар спал на раскладной кровати, свернувшись по-ребячьи от зоревой прохлады. Василий наклонился над ним. Как он постарел за эти годы после их встречи в Риге!.. Даже брови поседели, и глубокие залысины почти соединились с круглой лысинкой на макушке. Спит крепко, но тяжело, как спят остаток ночи, поборов к утру бессонницу.

Ах, Захар, Захар, и чего тебя потянуло в эту степь под старость лет? Неужели еще не навоевался на хлебном фронте? Так может не остаться времени и для рыбалки, которая все откладывалась из года в год в надежде, что скоро станет повольготнее со временем..

Василий опустил руку на плечо брата, и тот сразу открыл глаза, уставился на него, как младенец.

— Приветствую вас, Захар Александрович! — громко сказал Василий и рассмеялся, удивленный этим детским выражением его лица.

— Черт побери, а я ждал тебя завтра!

Обнимая и целуя брата, Василий почувствовал, как худ и жидковат Захар. Теплая волна мужской жалости к родному человеку, теперь уже единственному после смерти отца, вдруг переполнила душу Василия. Он разогнулся, присел на угол раскладушки.

— Итак, службе конец? — спросил Захар.

— Двадцать восемь лет за плечами.

— И много, и мало!

— Потому и приехал дорабатывать.

— Хвалю, Вася.

— А вот тебе не мешало бы и отдохнуть.

— Только начни отдыхать, как сразу обнаружатся все недуги! Ну-ка пусти, надо вставать, раз гость пожаловал...

С тех пор, как Василий ушел на военную службу, они встречались очень редко.. А когда-то Захар был, что называется, духовным отцом его. Захару еще довелось участвовать в последних схватках с левыми и правыми, и он, Василий, вырос в накаленной атмосфере того далекого времени, когда брат возвращался с партсобраний на рассвете. Захар, бывало, гордился даже тем, что приучил братишку с ребячьих лет к чтению «Правды».

Все это припомнилось вдруг Василию Александровичу, который с затаенной грустью поглядывал на брата. Да, сдал, сильно сдал Захар. Всю жизнь на партийной работе, где никто не учитывает никаких сверхурочных. Больше трех десятилетий работал на износ и теперь вот отказался уйти на пенсию.

— Живу пока один, но скоро пожалует моя Поля-Полюшка, — говорил Захар, готовя на скорую руку холостяцкий завтрак — яичницу-глазунью с ветчиной. — Как там нежатся твои на Рижском взморье?

— Спасибо, все здоровы.

— Наконец-то мы соберемся вместе.

— Это признак старости.

— Тоже мне старик! Что значит армейская закалка, можно позавидовать!

Василий Александрович действительно выглядел молодцом: по-юношески строен, гибок, на лице лишь самые первые морщинки и в глазах нисколько не поубавилось того ровного, спокойного света, который выдает людей отменного здоровья. Ему сейчас было как-то и неловко рядом с постаревшим братом. Ничего не поделаешь, разница почти в десять лет сказывается во второй половине жизни двойной разницей.

После чарки они разговорились посвободнее. Василий Александрович всегда был резковатым в своих суждениях, а теперь эта резкость стала еще заметнее.

Раньше Захар оправдывал его запальчивость комсомольским возрастом, думая, что она пройдет со временем. Но, оказывается, не только не прошло, а усилилось: он не признавал теперь никаких полутонов, высказывался категорически, безапелляционно.

В свою очередь Василий Александрович отметил для себя, что брат не то чтобы заделался этаким добрячком, но во всяком случае стал сдержаннее в своих оценках событий быстротекущей жизни. И они, прислушиваясь друг к другу, объясняли эти перемены каждый по-своему. Захар считал, что долгая военная служба неминуемо наложила на брата сильный отпечаток: привык командовать, вот и рубит с плеча. А Василий Александрович решил, что брат, как видно, до сих пор переживая ломку некоторых старых представлений, невольно сглаживает острые углы. Он даже подумал сейчас о том, что Захар, наверное, потому и освобожден с поста секретаря райкома, что оказался не в полном ладу со временем. Эта мысль явилась ему неожиданно, — он едва не спросил об этом прямо, безо всяких обиняков.