Хайнц Конзалик - Штрафбат 999 Страница 7

Как, впрочем, и следовало ожидать, выбор обер-фельдфебеля Крюля в тот вечер пал на кубрик, где разместилась четверка вновь прибывших.

Крюль начал с того, что обнаружил на полу под последней койкой камешек, вернее, просто довольно крупную песчинку. Зажав ее между большим и указательным пальцем и брезгливо оттопырив при этом остальные, он без слов бросил ее на пол. Никаких комментариев не последовало — обер-фельдфебель словно воды в рот набрал.

Затем он, поставив перед одной из тумбочек табуретку, несколько раз повозил пальцем сверху по тумбочке, но пыли на ней не обнаружил. Обнаружить ее удалось только на потолочной балке и на оконной раме. Подойдя к вытянувшемуся в струнку дневальному — им был экс-обер-лейтенант Штубниц, которому уже сегодня досталось от Крюля на дворе, — он грязным пальцем прочертил у него на лице несколько аккуратных квадратиков — на щеках, на лбу, на носу. И все это проделывалось молча. В кубрике царила тяжкая, напряженная, парализующая тишина, был слышен лишь звук шагов обер-фельдфебеля Крюля да его презрительное фырканье. Никто не решался даже пальцем пошевелить — двадцать два человека лежали на койках, если можно так выразиться, по стойке «смирно» — руки по швам, натянув отсыревшие одеяла до подбородка и дожидаясь неизбежного. Из угла доносилось хриплое надсадное дыхание астматика рядового Райнера, некогда доктора Фридриха Райнера, мюнхенского адвоката, с 1939 по 1943 год — заключенного концентрационного лагеря Дахау, с весны 1943-го помилованного и переведенного в 999-й штрафбат. Убедившись, что дневальный разрисован вполне достойно, Крюль приступил к осмотру тумбочек. Из первой он выбросил на пол только нательное белье, из второй все, что было внутри, третья и четвертая остались в неприкосновенности, из пятой на пол полетело снова нательное белье, шестую постигла участь второй. Все описанные действия совершались без единого комментария. Седьмая тумбочка принадлежала новичку Карлу Шванеке. Открыв ее, Крюль невольно отпрянул: внутри царил хаос. Катастрофа. Единственное, что размещалось в жалком подобии армейского порядка, так это фотографии обнаженных девиц изнутри на дверце.

Подавив любопытство, Крюль мельком взглянул на них, после чего заставил всех подняться с коек — ему вздумалось проверить, вымыты ли ноги у личного состава, — перед задуманной им вечерней «зарядкой» на казарменном дворе ступни должны быть непременно чистыми. Но в тот вечер он отчего-то решил не заниматься этим, ограничившись тем, что строевым прогнал обитателей кубрика мимо распахнутой тумбочки Шванеке, отдав команду «равнение налево».

Потом выгнал всех во двор казармы. «Зарядка» продолжалась минут тридцать. Нелепо и абсурдно выглядевшие солдаты в коротеньких ночных сорочках, в деревянных шлепанцах на ногах подпрыгивали сначала, как зайцы, потом как лягушки, а после этого отрабатывали утиную походку.

К концу трое солдат едва не свалились от сердечного приступа: астматик Фридрих Райнер, Эрнст Дойчман и фон Бартлитц. Да и остальные выглядели немногим лучше — побледневшие, забрызганные грязью, шатающиеся полумертвецы. Все, кроме Шванеке, — этому новичку, казалось, все было нипочем, ухмыляется себе да поругивает втихомолку мучителя Крюля. Это ему даром не обошлось — обер-фельдфебель подкинул ему в нагрузку сделать пару кругов бегом по двору. Но и это не стерло ухмылку с физиономии Шванеке, казалось, она намертво и навек припечаталась к ней.

Потом, наверное, с час все отмывались и отскребались от грязи, после этого вылизывали кубрик и где-то уже в начале двенадцатого им было милостиво позволено улечься спать в надежде, что среди ночи их, скорее всего, все же не поднимут.

Эрнст Дойчман навзничь лежал на койке, усилием воли заставляя себя дышать глубоко и размеренно. Сердце выпрыгивало из груди. Постепенно ему стало лучше, головокружение прошло, оставив лишь отвратительную слабость, когда все тело словно наливается свинцом.

Рядом на койке лежал Видек, крестьянин, с которым он познакомился еще в военной тюрьме во Франкфурте-на-Одере. Они сидели в одной камере. Видек особой разговорчивостью не отличался — всегда был мрачен, замкнут, немногословен. Они и двух слов не сказали друг другу за все время пребывания — ни в камере, ни на прогулке, ни в тюремной мастерской, где гвоздями приколачивали каблуки и подошвы к солдатским сапогам. Сдружились они, лишь когда одному фельдфебелю не понравилась физиономия Дойчмана и он во время перерыва на обед вывалил на пол целый ящик сапожных гвоздей, приказав Эрнсту Дойчману собрать их. Тогда Видек вызвался ему помочь и, оставаясь замкнутым и молчаливым Видеком, недовольно сопя, ползал вместе с Эрнстом по полу.

— Как ты? — донесся до Эрнста Дойчмана шепот Видека.

— Вроде получше, — прошептал он в ответ.

Пауза.

— Свиньи поганые! — шепотом выругался Видек.

— Не обращай внимания, — проговорил Дойчман.

И снова пауза.

— О чем ты думаешь? — какое-то время спустя спросил Видек.

— О Юлии, — ответил Дойчман.

— А я об Эрне. У тебя есть дети?

— Нет.

— А у нас двое, нет, погоди, уже трое.

— Заткнитесь вы там! — раздался чей-то голос неизвестно откуда.

Но Видек стал рассказывать о своей жизни Эрнсту — шепотом, надолго умолкая, неотесанным языком, часто с трудом подбирая нужные слова. Но невзирая на это, перед мысленным взором неподвижно лежавшего Дойчмана развернулся целый мир, до сей поры совершенно ему незнакомый. Он больше не слышал ни надсадного дыхания астматика Райнера, ни храпа Шванеке. Стены душной, просмердевшей потом и кислятиной казармы будто раздвинулись, открывая перед ним бескрайние зеленеющие поля Померании.

История того, как бывший обер-ефрейтор и кавалер Железного креста 1-й степени, награжденный серебряным значком за ранение, серебряным значком за участие в рукопашном бою, двумя полосками за подбитые танки, которого прочили в унтер-офицеры, попал в 999-й штрафной батальон, была такова.

Это произошло около полудня. Над полями под Мельховом дул легкий ветерок. По сельским дорогам двигались тягачи. На тряских повозках сидели стриженные наголо мужчины в изорванной в лохмотья одежде, женщины и девушки в ярких платках молча тащились вслед ползущим повозкам. Пригнанная из России рабочая сила — бывшие колхозники из Украины, с Кавказа, из Белоруссии, еще недавно трудившиеся на полях под Минском, на усеянных подсолнухами полях под Запорожьем, которых среди ночи выволокли из родных хат и, рассовав по скотским вагонам, доставили в Германию спасать урожай, а урожай, как известно, это победа.

Видек перетирал пальцами колосья ржи, толстые, переспевшие, с крупными зернами — самое время начинать жатву. Такого обильного урожая не было уже много лет. Хлеб на полях сгибался под тяжестью колосьев: все 80 моргенов[4]. Рожь, пшеница, овес, картофель, ячмень, сахарная свекла.

Он посмотрел на въезжавшие в деревню тягачи и сидевших на них улыбавшихся русских. Была суббота. Конец рабочей недели. Погода как на заказ. Череда солнечных погожих дней. Нет, не успеть, думал Видек, ни за что не успеть. Народу — всего ничего: парочка русских женщин, пара тракторов — нет, урожай осыплется, сгниет прямо на полях, если за него не взяться сразу. А Эрна, мелькнула у Видека мысль, как раз на сносях — недели через три разрешится, живот вон какой вымахал, нагнуться толком и то не может, а уж о работе на поле и думать нечего. И он смотрел на поля, на море колыхавшейся под ветром ржи, прикидывая, сколько дней и часов понадобится для уборки этого невиданного урожая, а тянуть с ней больше было нельзя — погода может и перемениться, зарядят дожди, и тогда все, конец.

Когда он после полудня пришел домой, в дверях стояла Эрна.

— Где тебя только носит? — обеспокоенно спросила она. — До поезда два часа.

— Да вот походил, поглядел, что и как, — ответил Видек жене и, поглядев, еще раз поразился: ну и пузо!

— Пшеница вон какая высокая, — сказала Эрна, снимая фартук. — Сядь хоть поешь. Я пирог испекла, возьмешь с собой в дорогу.

— А кто будет ее убирать? — спросил Видек Эрну.

— Что убирать?

— Да пшеницу…

— Кто-кто? Я буду.

— Ты?

— Я. Вместе с этими троими русскими. Когда они закончат у Пильхов, помогут и нам. И сноповязалка у них есть.

— Все равно не успеть, — с досадой произнес Видек, взглянув на небо. Солнце уже больше недели не сходило с неба. Если только пойдут дожди, все зерно сгорит.

— Ладно, пошли, — Эрна, взяв мужа за рукав, потащила его в дом. — Иначе никак не получится. Сколько успеем, столько и уберем. А остальное…

Эрна сокрушенно махнула рукой.

— Когда-нибудь эта война все же закончится, вот тогда и у тебя время появится.

— Никуда не годится, если урожай пропадает, — упрямо произнес Видек.