Анатолий Кучеров - Трое Страница 7

— Вы не говорите, вы изрекаете, командир, — насмешливо сказал Ивашенко.

— Ничего я не изрекаю, но только что я понял очень важную штуку: мы не должны бояться собственной тени и хрен знает чего еще. Предлагаю возвращаться на аэродром спокойно, как колхозники, что ли, с поля. Тогда мы всюду пройдем.

— Колхозники, которым надо идти по ночам и не наступить на сухой сучок. Три пистолета, три обоймы патронов, по десять папирос на брата, и разбитые в кровь морды... — сказал Ивашенко.

— По девять папирос, — поправил Борисов. — И ничего, хотя и по девять, а пройдем.

— По девять — так по девять. Не обращайте внимания на мои слова, командир. Во мне сидит бес противоречия, я всегда спорю, это моя вторая натура.

— Ну и спорь.

— Так ведь спорю, а сам очень хорошо понимаю. Пойдем как победители, это по мне, — легко рассмеялся Ивашенко.

Морозов вспоминал полеты с Борисовым. Сколько раз с трудом дотягивали до земли, и никогда Борисов не унывал. А как они ходили на бомбометание с малых высот! На его, Саши Борисова, знаменитые бомбометания.

— Сегодня еще раз понял, почему стал летать с тобой, Саша, — сказал Морозов. — Упал с тысячи метров и чувствуешь себя человеком. Вот за это.

— Агитируешь, Коля?

— Агитирую.

— Товарищи, это рай, это болотный санаторий! Я, кажется, начну говорить стихами, — сказал Ивашенко, стараясь показать, что и ему не страшно и даже как будто весело.

— Ну и валяй, а я никогда не написал и двух строк, похожих на стихи, не умею отыскать рифму, — теряя интерес к разговору, сказал Морозов. — Мне это не угрожает.

Они лежали в кустах, курили и смотрели, как закипает в кружке вода. В ней жила успокоительная сила родных вещей.

И такой же покой источал цветок на тоненьком зеленом стебле. Он выглянул из-под прошлогоднего листа и тянул к солнечному лучу мохнатую желтую голову.

В кружке поднялись пузырьки, и от пузырьков тоже веяло покоем. Прилетела бабочка-капустница, белокрылая, серебристая. Она села на желтый цветок и замерла, едва вздрагивая от слабых порывов теплого ветра.

Ивашенко потянулся к ней рукой. У него даже рот раскрылся от удовольствия.

— Не тронь! — крикнул Морозов.

Ивашенко отдернул руку, пустил в бабочку струйку дыма, и она улетела. Он смотрел вдаль на мокрые черные кусты, на лес и горизонт. Глаза резало от блеска и солнечного света, скользившего по воде.

— Хватит нам кипятку, на что он?

— А чтобы как на охоте. Постреляли уток, вернулись, кипятим чаёк, — сказал Морозов, оглядываясь. — Здорово я любил с отцом в лес ходить! На охоту не брал, а за ягодами — пожалуйста. Почти такой же лес, летом всякой ягоды — заешься!

— Давай рассказывай, чтобы на часы не глядеть. Стемнеет — пойдем, — предложил Борисов.

— О чем? О любви? Ты же знаешь: жениться не удосужился, и вопрос этот для меня серьезный.

— Для меня он тоже был серьезный, — сказал Борисов. — А теперь решенный вопрос. А у тебя сейчас — та рыжая из парикмахерской? Расскажи.

— Хорошая девушка, — сказал Морозов, стараясь вернуть из бесконечной дали вчерашний разговор и неожиданно явственно вспомнив ее чистое горячее дыхание. — Хорошая девушка, — повторил он, — вот язык плохо знает, никакого человеческого объяснения, почти как глухонемые на пальцах.

— Ну и брось ты это дело, Коля, по-дружески говорю, — сказал Борисов, хмуро глядя в спокойное, теплое небо.

— Я с ней сегодня вечером хотел встретиться, — не слушая Борисова, сказал Морозов.

— Другого найдет, не беспокойся.

— Думаешь? — недоверчиво спросил Морозов. — Нет, ты со зла. Да и что ж она, по-твоему, из железа? Все приходят и уходят, прилетел, посидел, перышки почистил и бывайте здоровы. Вот останься с ней кто-нибудь, тогда другое дело. А то она только встречает да провожает... Нет, я у тебя по другому случаю хочу совета. Эта рыжая, вероятно, как бой местного значения. На что-то рассчитывали, а серьезного результата нет.

Морозов столкнул с огня кружку и засыпал огонь землей.

— Про ту девушку в Доме офицеров я уже тебе рассказывал, ну, она у меня вроде миража в пустыне: глазами видишь, а нет ни адреса, ничего! И будь я самый счастливый, и то по теории вероятностей не встречу. Блажь.

— Другую встретишь, — сказал Борисов.

Весна, и ветер с запахом ив, и озерная тишина — все настраивало на благостный лад, и непривычные мысли лезли в голову, светлые, словно вымытые в весенней воде.

— Вот мы решили поговорить о любви, — сказал Морозов задумчиво, — так мне же, ей-богу, нечего вам, ребята, рассказать. Впрочем, вспоминается одна глупая история, еще довоенная. Был я тогда совсем зеленым парнишкой и полюбил ходить в театр, когда мы в город из деревни приехали. Выпрошу у матери денег, приглажу вихры и отправляюсь с ребятами, а иногда и без денег — зайцем. Театр в нашем городе казался нам огромным, была своя, постоянная труппа. У режиссера такая странная фамилия двойная, вторую часть еще помню: Замирайло или Загорайло. Ставили разные пьесы — и современные и классические. Я классические очень любил. «Отелло» три раза ходил смотреть, так жалко Дездемону было. Ну вот, отправился с дружком без билета, проскочили мимо капельдинера в партер, только стал гаснуть свет, юркнул я на пустое место. Сижу, на сцену смотрю.

Поворачиваю глаза — рядом Дездемона, то есть другая, но вроде бы и та.

— И ты влюбился?

— Ну конечно: сразу! Положил руку на подлокотник да нечаянно и прикоснулся к ее руке. Ощущение такое, будто замкнулось электричество силой в двадцать тысяч вольт! Чуть до люстры не подбросило. И главное, никто этого электрического удара не чувствует, ты один. Едва в кресле сидишь: перед глазами туман и рука словно приросла к той, другой.

Чудовищно сильное ощущение... Ну вот, сижу я рядом с Дездемоной и ничего на сцене не разбираю, ослеп и оглох.

Наконец, понемногу загорается свет, поворачиваю голову и вижу: соседке-то моей за сорок, и лицо у нее злое, тяжелое. И что это было? Игра угасавшего света превратила ее в красавицу? Я убежал, как заяц, на галерку и смотрел второе действие оттуда. Вот вам моя первая любовная история.

Морозов засмеялся веселым ребячливым смехом.

— Тише ты! Кричишь и вправду, как в доме отдыха.

— О, свет — великая сила! — сказал с глубочайшим убеждением Алеша Ивашенко. — На палитре у художника лежит свет, а в магазине в коробках продают радугу.

— Фантазер, — сказал Морозов. — А все же неплохо: входишь в магазин и просишь: «Заверните мне радугу».

Они долго смеялись. И тот, кто увидел бы их в эту минуту, поразился бы и веселью, и молодости почти беззаботной, для которой все будто легко.

Ночью они вышли из окружения воды и пошли в сторону фронта, на северо-восток. В густом ольшанике они наткнулись на обломки немецкого самолета. Мертвый летчик лежал с искаженным лицом в разбитой кабине, он был в шлеме, в черной кожаной куртке.

— Может, этот нас подбил, собака? — сказал Морозов.

Ивашенко, воевавший меньше других и вблизи видевший смерть только в госпитале, испытывал непреодолимое отвращение к мертвому летчику.

Он посмотрел в лицо врагу при голубом свете фонарика. Нет, ничто в нем, Ивашенко, не ликовало. Он не испытывал справедливого чувства мести, хотя и видел его у других. Он объяснял это тем, что родные и близкие его живы. Ему даже стало неловко перед товарищами, словно он был в чем-то хуже их.

— Не скули, Муха, — сказал он собачонке, стараясь забыть лицо мертвого летчика.

«Просто я очень штатский, — думал Ивашенко, — всю войну учусь, как сукин сын, и все равно шпак».

Они подошли к дороге, обыкновенной дороге, покрытой асфальтом. Видимо, это была забытая людьми дорога: никто по ней сейчас, ночью, не ехал и не шел. Она была как река, казалось, в ней отражаются звезды. Они пошли рядом с дорогой, лесом, на север.

— У меня план такой, ребята, — сказал Морозов. — Дойдем до первого подходящего жилья, только бы жили в нем поляки. Они здорово не терпят эту фашистскую сволочь и уж как-нибудь помогут... Слышите?..

Вдали за их спинами все громче и настойчивей трещал мотор.

В фосфорическом свете луны блестела дорога. Ветви деревьев рисовали на асфальте черные тени.

Вдали показался мотоциклист. Он был весь черный. Он мчался без огней. Может, ему было страшно на этой глухой земле среди чужого народа?

Когда он приблизился, Муха неожиданно выскочила из-за пазухи Ивашенко и залаяла.

Мотоциклист остановился.

— Ах ты, сука! — зашипел Борисов.

Ивашенко бросился на собачонку и прижал ее к земле, но она продолжала жалобно тявкать. Она чуяла врага.

Мотоциклист остановился и опустил одну ногу на асфальт. Может быть, в лае собачонки ему почудилась близость спокойного жилья среди дьявольской лунной ночи. Он, наверно, знал дорогу и старался вспомнить, где здесь поблизости хутор или деревня, но вспомнить не мог и озадаченно осматривался. Одна его нога была на педали, а другая твердо стояла на земле. Теперь блестели пуговицы его солдатской формы.