Джек Хиггинс - Бенефис Лиса Страница 7

— Да. Гиммлер хоть и начинал с куриной фермы, но, что бы о нем ни говорили, он не дурак. Как там фон Штауффенберг?

— Непоколебим, как всегда. Он предлагает вам в ближайшие дни встретиться с генералами фон Шталпнагелем и Фолкенхаузеном.

— Посмотрим, что можно сделать.

Хофер вернулся в ванную и вышел, надевая форму.

— Я не уверен, что это хорошая идея. Если Гиммлер вас подозревает, вы возможно уже под тщательным наблюдением.

— О, я что-нибудь да придумаю, — сказал Роммель. — Теперь поспешим. Народ приготовил для меня маленькое развлечение. Не хочу их разочаровывать.

Представление состоялось в главном зале замка. В одном его конце была сооружена сцена с раздвижным занавесом. Роммель, Хофер и офицеры полка расселись на стульях, расставленных перед сценой, остальной народ стоял у них за спиной или расселся на ступеньках главной лестницы.

Вышел молодой капрал, поклонился, сел за рояль и сыграл несколько произведений легкой музыки. Его наградили вежливыми аплодисментами. Затем он заиграл гимн воздушно-десантных войск, который пели везде, от Сталинграда до Северной Африки. Занавес раздвинули, и перед зрителями предстал поющий полковой хор. Сзади послышались приветствия, песню подхватили все присутствующие, включая офицеров. Без паузы хор переключился на «Мы выступаем в поход против Англии», что Роммель про себя посчитал неудачным выбором. Интересно отметить, что никто не пытался затянуть Хорста Весселя. Занавес закрыли под громовые аплодисменты и овации. К пианисту присоединились другие музыканты с различными инструментами и сыграли несколько джазовых произведений. Когда они закончили, свет погас, и наступила тишина.

— В чем дело? — потребовал объяснений Роммель.

— Подождите и увидите, господин фельдмаршал. Уверяю вас, это что-то особенное.

Пианист начал играть самую популярную в немецкой армии песню Лили Марлен. Занавес раздвинули, в центре сцены стоял стул, на который падал свет керосиновой лампы. Вдруг на освещенном пятне прямо из Голубого ангела, так, во всяком случае, казалось, появилась Марлен Дитрих. Цилиндр, черные чулки и подвязки. Она опустилась на стул под оглушительный свист солдат и начала петь Лили Марлен, и эта грустная запоминающаяся мелодия успокоила публику. В зале установилась полная тишина.

Мужчина, конечно. Роммель это видел. Но какое великолепное подражание. Он с энтузиазмом присоединился к аплодисментам.

— Кто это такой? — спросил он полковника Холдера.

— Капрал нашей канцелярии, Бергер. По-видимому, он был артистом кабаре.

— Блестяще, — похвалил Роммель. — Будет еще что-нибудь?

— О, да, господин фельдмаршал. Нечто совершенно особенное.

Вернулись музыканты и хор, которые исполнили еще несколько номеров. Снова была пауза, пока они расходились, а потом послышался ровный приглушенный бой барабана. Занавес раздвинулся. Сцена освещена рассеянным светом. Когда хор запел гимн Африканского корпуса, сбоку на сцену вышел Роммель. И ошибиться было невозможно, это был он. Шлем с защитными очками, белый шарф небрежно обмотан вокруг шеи, старый кожаный плащ, рука в перчатке сжимает фельдмаршальский жезл, другая покоится на бедре. Он заговорил, и голос был неотличим, когда он произнес несколько фраз из своей знаменитой речи перед битвой при Эль-Аламейне:

— Я знаю, я немногое вам предлагаю. Песок, жару и скорпионов, но мы разделим их между собой. Еще один бросок, и нас ждет Каир, и, если мы потерпим неудачу… что ж, мы пытались — вместе.

В зале установилась полная тишина. Полковник Холдер тревожно взглянул на Роммеля.

— Фельдмаршал, я надеюсь, вы не оскорблены.

— Оскорблен? Я думаю, он просто великолепен, — сказал Роммель, встал и крикнул: — Браво! — и начал хлопать, а за его спиной вся аудитория присоединилась к пению гимна Африканского корпуса.

В гримерной, отгороженной занавеской вблизи кухни, Эрих Бергер рухнул в кресло и стал разглядывать себя в зеркале. У него бешено колотилось сердце, он был весь в поту. Для любого актера играть перед тем, кого играешь, огромное напряжение, а в данном случае, особенное, учитывая, что это за личность: самый популярный солдат Германии.

«Неплохо, Хейни, — сказал он тихо. — Мазел тов». Он достал из ящика бутылку шнапса, отвернул пробку и сделал большой глоток.

Фраза на идише в устах капрала парашютно-десантного полка германской армии могла удивить любого, будь она услышана. Секрет состоял в том, что он был не Эрихом Бергером, а Хейни Баумом, еврейским актером, выступавшим в кабаре в Берлине, и тем гордился.

Его история была удивительно простой. Хейни Баум с большим успехом выступал в кабаре по всей Европе. Он никогда не был женат. Откровенно говоря, мужчины для него имели большее притяжение, чем женщины. Он продолжал жить в Берлине, даже когда к власти уже пришли нацисты, потому что там всегда жили его престарелые родители, которые отказывались верить, что с ними может что-нибудь случиться. Однако, конечно, случилось, хотя и не очень скоро. Баум был полезен рейху в качестве конферансье. Разумеется, он должен был носить на пальто звезду Давида, но целая серия различных допусков держала на плаву его самого, а вместе с ним и его родителей, в то время как всех их друзей уже взяли.

Потом наступила ночь, которая определила его дальнейшую судьбу. В 1940 году он возвращался домой после концерта и оказался в начале своей улицы как раз в тот момент, когда гестаповцы забирали его мать и отца из их дома. Он развернулся и побежал как самый настоящий трус, остановившись только на мгновенье, чтобы сорвать со своего пальто звезду Давида. Ему был сорок один год, но в хорошие дни он выглядел на десять лет моложе. А идти ему было некуда, поскольку его документы свидетельствовали, что он еврей.

Поэтому, он сел в поезд, направлявшийся в Киль, имея дикую идею пересесть там на корабль, идущий куда-нибудь, все равно, куда. Баум прибыл в Киль как раз после первого разрушительного рейда британской авиации и метался по городскому центру среди руин и пожаров в поисках убежища, когда британская авиация вернулась для повторного удара. Заскочив в ближайший подвал, он увидел там погибших мужчину, женщину и девочку двенадцати лет, оказавшихся одной семьей, судя по документам, которые Баум у них нашел. Эрих Бергер, его жена и дочь. Нашел он и еще один документ. В кармане у Бергера была призывная повестка, по которой тому надлежало явиться на следующей неделе.

Разве можно еврею найти лучшее место, чтобы спрятаться, если он боится быть евреем? Конечно, он был на десять лет старше Бергера, но это не заметно. Поменять фотографии на документах не представило труда. Он вытащил тело Бергера на улицу и оставил его в развалинах, положив ему в карман свои документы. Таким образом, Хейни Баум, еврей из Берлина, погиб. Пришлось разбить мертвецу лицо кирпичом, чтобы облегчить процесс, но после всего, что ему пришлось пережить, эта часть оказалась не самой трудной.

И надо же было, чтобы его отправили в парашютно-десантные войска. С ними ему довелось побывать везде. Крит, Сталинград, Северная Африка. Настоящий народный герой в кителе военно-воздушных сил и свободных брюках десантника, в прыжковых ботинках и с Железными крестами второго и первого класса, подтверждавшими это. Он сделал еще один глоток из бутылки и услышал, как у него за спиной открылась дверь, вошли Роммель, полковник Холдер и Хофер.

Наступила полночь. Хью Келсоу никогда не чувствовал себя счастливее, чем сидя в качалке на веранде летнего бунгало на мысе Код, читая книгу со стаканом холодного питья в руке. Он слышал голос своей жены, возвращавшейся с пляжа в шляпе, затенявшей лицо, и старом полотняном платье, открывавшем красивые ноги, вместе с девочками в купальниках и с ведерками и лопатками в руках. Голоса звучали приглушенно в теплом дневном воздухе. Все счастливы. Все очень счастливы. Он больше не чувствовал холода, ничего не чувствовал. Он протянул руку, чтобы прикоснуться к руке Джейн, поднявшейся по лестнице на веранду. Голоса смолкли. Он проснулся. Его бил озноб.

Было совершенно темно. Море не было бурным, но Келсоу чувствовал, что плот двигался довольно быстро. Непослушными пальцами он расстегнул молнию входного отверстия и выглянул. Вода слегка фосфоресцировала, перекатываясь, в окружающей темноте. Глаза устали и болели от соленой воды. На мгновенье ему показалось, что мелькнул огонек. Келсоу тряхнул головой, закрыл и снова открыл глаза. Ошибся, конечно. Только бескрайняя темнота. Он снова застегнул молнию, лег на спину и закрыл глаза, стараясь думать о Джейн и двух своих дочерях. Хорошо бы они вернулись.

Хотя Келсоу этого не знал, но его снесло уже примерно на семьдесят миль от залива Лайм у побережья Девона, и глаза его не обманули. То, что он увидел в темноте, было мгновенной вспышкой света, когда немецкий часовой на сторожевом посту на мысу Плейнмон на юго-западной оконечности острова Гернси открыл дверь, выходя на дежурство. В тридцати милях на юго-восток лежал Джерси, самый большой из Нормандских островов. В этом направлении и несло плот усиливавшимся ветром, пока Келсоу спал.