Царица темной реки - Бушков Александр Александрович Страница 7

Я еще раз посмотрел в проем (там ровным счетом ничего не происходило, только деревья шелестели под ветром и в домике не горело ни одно окно), взял бутылку, бокалы, штопор и повернулся к столу, чуточку гордясь тем, что не боюсь сидеть спиной к проему – а вы бы на моем месте не гордились чуточку?

И вот тут уж форменным образом оцепенел, едва не выронив ношу.

Прекрасная графиня Эржи Паттораи больше не стояла на месте, у стола с графином. Как самый обычный человек, она прохаживалась вдоль невидимой преграды, отделявшей раму от окружающего мира, – чуточку нервно, с нахмуренным очаровательным личиком. Время от времени трогала эту преграду узкой ладонью в самоцветных камнях, и всякий раз от ладони расходились неширокие круги, как бывает, когда в воду падает маленький камешек. И каждый раз ее лицо становилось все более грустным. Сразу ясно: в отличие от неразумной белки девушка попасть в наш мир не могла…

В другое время волосы, быть может, и встали бы у меня на голове дыбом – но после того, как я только что столкнулся с ожившей картиной, откуда выскочила белка и прозаически сперла у меня хлеб, появился, если можно так сказать, некоторый иммунитет к чудесам и диковинам. Так что я поставил свою ношу на столик и подошел вплотную к картине. Как и с первой, я уже не увидел полотна с кракелюрами – словно еще одно окно в другой мир без стекол и оконных переплетов…

Она увидела меня! Подошла в два легких шага, нас разделяла какая-то пара сантиметров пустого прозрачного воздуха, но когда она подняла ладонь, чтобы дотронуться до моей ладони, что-то ее не пустило – как не пустило и мою ладонь. Только с ее стороны вновь нешироко разбежались и растаяли круги наподобие волн. Непробиваемая была преграда. Ее личико вновь омрачилось, она, понурясь, сказала что-то, но я не расслышал ни слова – чертова преграда не пропускала ни звука. Я поднял пальцы к ушам, покрутил головой. Кажется, она поняла, что я ничего не слышу.

Ситуация… В планшете у меня лежал блокнот и карандаши, но как бы я переписывался с девушкой, чьего языка совершенно не знал? А вдруг она знает немецкий?

Сходить за планшетом я не успел: ее лицо вдруг озарилось надеждой, она легко отбежала в правый, если считать от меня, угол картины, стала настойчиво показывать пальцем на один и тот же кусок рамы. Ах, вот оно в чем дело… Там красовался тот серебряный щиток, что я уже видел вчера, – странный вензель и надпись вокруг.

Она смотрела на меня с надеждой, даже с мольбой, не отводя указательного пальчика с крупным самоцветом от загадочного щитка. Охваченный внезапной догадкой, я, быть может, невежливо отвернулся и в три шага оказался возле левого угла рамы. Там, где я вчера видел распятие тонкой работы, зияла дыра, окруженная свежими щепочками. Быстрыми шагами прошел к пейзажу. Там уже не было и распятия. Ну вот, кое-что начинает проясняться. Как бы это ни называлось – ключ, печать, – когда их не стало, пейзаж заработал на обе стороны. И белка преспокойно оттуда вылезла, чтобы стянуть хлебушка. А у красавицы взяли только распятие, она смогла двигаться, но в наш мир попасть не может. Ничего сложного. Интересно, кто постарался? Вообще-то подозреваемых у меня было двое, но не об этом сейчас надо думать. Какая она все же красивая…

В конце концов, на свете есть язык жестов… Я достал финку, сделал движение, будто отковыривало щиток, как рычагом, потом показал на нее пальцем, а двумя другими изобразил ноги, идущие от картины в спальню. Она поняла моментально, закивала с яростной надеждой на лице. Ну как советскому офицеру не помочь такой девушке? В особенности когда неразумные белки спокойно шастают туда-сюда и даже нагло хлеб воруют…

Финка у меня была превосходно отточена – не пижонства ради, а для облегчения беседы с каким-нибудь наглым супостатом. И минуты не прошло, как справился. Показал ей щиток, держа его большим и указательным пальцами. Она, словно все еще не веря, подошла вплотную к раме, протянула руку… и рука оказалась на другой стороне! Настолько близко от моей, что я не удержался от лихого поступка: отбросил глухо стукнувший о паркет щиток, протянул руку, взял ее ладонь и помог ей сойти на пол – нижняя рама портрета тоже располагалась на высоте ступеньки.

Не понадобилось никакой особенной лихости. Никакое это не привидение, в которые я не верю: я держал в руке узкую теплую ладонь совершенно живой девушки, от которой пахло незнакомыми, но приятными духами. Она светилась радостью (как любой на ее месте, освободившийся из такого заключения), но и смотрела на меня удивленно: ну конечно, такой формы в жизни не видела… Чуть удивленно, чуть настороженно, словно не знала, чего от меня ждать. А я ломал голову: с чего начать общение с девушкой из восемнадцатого века?

Но гадал недолго. В восемнадцатом веке офицер был нешуточной фигурой, чем-то для нее привычным, а потому я вытянулся, как на смотре, браво щелкнул каблуками, поклонился на старорежимный царский манер и представился:

– Капитан Кирилл Кондрашин!

Вот тут ее взгляд определенно потеплел, она наклонила голову, я бы сказал, величественно:

– Контесса Эржи Палоттаи.

И добавила еще несколько фраз, из которых я не понял ни словечка – мадьярский, конечно. Беспомощно пожал плечами. Чуть приподняв брови, она заговорила, полное впечатление, уже на другом языке – по-моему, в нем угадывались отдельные немецкие слова, но общего смысла я не понимал – ну конечно, двести лет назад немецкий язык был совсем другим… Пришлось точно так же пожать плечами. Дурацкая сложилась ситуация: хоть ты тресни, а объясниться нельзя…

И все же она заговорила, помогая себе выразительными жестами, – показала на портрет (где оставался один лишь стол с графином), сделала из пальцев решетку, посмотрела на портрет сквозь нее, брезгливо поджав розовые губки, покосилась на валявшийся на паркете щиток, сделала неописуемую гримаску, потом широко улыбнулась, шагнула легко ко мне и поцеловала в щеку. Смысл этой пантомимы был ничуть не загадочный: здесь была ее тюрьма, а я ее освободил, за что и удостоен благодарности.

И ведь нужно было как-то найти общий язык, не стоять друг против друга немыми статуями! О необычности происшедшего я не задумывался нисколечко, такая уж у меня приземленная материалистическая натура, – а вот общение как-то наладить нужно. Тем более с такой девушкой, при каких бы диковинных обстоятельствах она ни появилась.

Толковая идея пришла довольно быстро. Я прошел к изголовью кровати, достал из висевшего там планшета блокнот и карандаш, самым галантным жестом, на какой был способен – как-никак графиня, – показал ей на одно из кресел у обильно накрытого столика. Кресел там стояло именно что два – похоже, господин граф любил во всем политес: сначала честным пирком, потом, так сказать, за свадебку… Она села. Я повертел блокнот в руках – идея-то хорошая, вот только что писать или рисовать?

Эржи оказалась сообразительнее, вежливо вынула у меня из руки блокнот с карандашом, написала буквально две буквы, показала мне страничку.

А. D. —?

Ну, такие-то вещи обязан знать даже недоучившийся искусствовед. А. D., «Анно Домини» по-латыни, соответствует нашему «От Рождества Христова». Она хотела знать, какой сейчас год. Ну, я и написал чистую правду: «A. D. – 1945».

Глаза у нее округлились, рот приоткрылся. Лицо стало… даже выражение определить трудно. Наверное, у меня было бы такое же лицо, узнай я, что меня зашвырнуло на двести лет вперед. И недоверие, и испуг, и еще что-то… Но если и был испуг, с ним она справилась быстро. Принялась энергично черкать что-то в блокноте, на сей раз гораздо дольше.

Оказывается, рисовала она не так уж плохо, там были две пушки, палящие друг в друга, два солдата в мундирах ее времени, старательно целившиеся друг в друга из длинных мушкетов. Вопросительный знак, тире и снова 1945 А. D.

Я понял. И развел руками: ну что поделать, войны всегда были и будут… Она забрала у меня блокнот, поставила там буквально пару закорючек и тут же вернула. Ага, это она поставила над обоими солдатами вопросительные знаки. Не требовалось великого ума, чтобы понять, что она спрашивает: «Кто с кем?»