Елена Крюкова - Зимняя война Страница 72

— Ну что?.. Есть известия из Парижа?..

Лех помрачнел. Чернота заволокла все его шрамы траурной повязкой.

— Ниоткуда вообще нет известий. Никаких.

Они вчетвером вышли в ночную тьму. Метель обняла их. Поземка целовала им ноги. Серебряков взял Леха за руку. Тебя здесь не преследуют?.. За тобой слежки нет?.. Не уверен. Скорей всего, есть. Мы скоро узнаем. Мне важно узнать, поймали ее или не поймали. Добралась ли она. Лучше бы я сам отправился туда. Если ее поймали — тогда бы отцепились от меня. Я все время чувствую, что я под колпаком. Она давно должна была дать телеграмму из Парижа.

…о… разве я сам не в Париже… разве я…

…ты черная птица. Ты в клетке. Тебя накрыли тряпкой. Чтоб ты спал и не просыпался больше никогда. Никогда. Никогда.

…я не знаю, что с ней. Я сдохну от незнанья. Я не подох на Войне только потому, что Бог захотел поиграть в меня, как в игрушку, и выдумал для меня новую пытку, и глядит, как я корчусь, и хохочет надо мной.

В кафэ? В кафэ. Мы все четверо сидим за стойкой на высоких журавлиных креслах, пьем кофе, обжигаясь; мы с мороза, и греем руки о чашки, и курим, и просим бармена еще коньяку нам подать. Гулкий гомон вокруг. Прямо напротив нас за соседний столик садится женщина, красивая до страха, до боли в подреберье — мощная грива черных волос, опалово-серые глаза, бело-розовое персиковое лицо, лепестками изогнутые губы; она сидит, завернув ногу за ногу, ее колени обтягивают черные ажурные колготки, на ней туфли на «шпильках», их она надела в снег и мороз, чтоб прельстить очередного мужика; веки густо намалеваны серебрянкой: проститутка, бабочка ночная. Иди к нам. Мы тебя кофе угостим. А ты с нами помолчишь. О женской жизни. О ночной своей судьбе.

Знакомое лицо. Знакомое, хоть застрелись. Где ты ее видел?.. Ведь это же не Кармела. Нет, конечно. И не ее сестра. Она идет к нам. Она идет к тебе. Она подтягивает высокое кресло, подсаживается к стойке. В Армагеддоне народ любит зимою погреться в ночном кафэ. Жить на что-то ведь надо, дорогой Лех. Колбаса, мясо… пряники к чаю… у меня сын и дочь. Ты растерялся. Дети проститутки. Это больно. Это жизнь. Такая юная — и уже мама?.. Мама!.. Уеду я отсюда к чертям собачьим. За границей жизнь сытней. Жаль, Война всех замучала. Перебить бы всех генералов. И всех владык. И всех Царей. Остались бы простые люди. Мужики, бабы. И е. ись бы в свое удовольствие. И колбасы вдоволь. И детки радостные. Возьми мне еще кофе.

Он взял два кофе — ей и себе. Пил, втягивая горячую черную жижу внутрь с шумом, со всхлипом, обжигаясь. Серебряков и Исупов, набычившись, беседовали со слепым, то и дело трогая его за руку руками, помогая ему наощупь увидеть их слова. Она выпила кофе, глядела на него серым дымом глаз из-под серебряных век. Я видала тебя с Хозяйкой. С кем?.. Ну, с Сумасшедшей. Я думала, ты ее жених.

А, знаменитые вечеринки. Обитая черными обоями комната. Яркая лампа. Знатные гости. Голые шеи. Белые плечи. И ты, родная моя, танцуешь на столе, меж чашек и рюмок, меж тарелок с помидорами и свечных огарков.

Я не жених. Я… просто так. Ага, понятно. Просто так. А с собой позовешь?..

В кафэ вошли двое. Черные кожаные куртки. Черные джинсы. В руках ключи от машин. Они поигрывали ключами, перебрасывались на ходу незначащими словечками. Они шли к стойке, где сидели Лех, путана, музыкант, капитан и полковник. Круглые черные очки заслоняли от живых глаз их глаза.

…позову. Я позову тебя с собой. Идем.

Лех и путана встали, непринужденно болтая. Пошли к выходу. Двое черных перекинулись говорящими взглядами. Пошли за ними.

Исупов и Серебряков, напрягшись, поднялись из-за столика. Они поняли все.

— Стив, сиди здесь, пей, отдыхай. Мы немного прогуляемся. Мы вернемся.

Как хорошо быть слепым. Он ничего не видит. Он не видит того, что видим мы. Но, может, он видит то, чего мы никогда не увидим.

— Это нечестная игра, ребята. Вы обманываете меня. Что-то случилось. Что-то случилось с Лехом! — Он кричит. Он хочет сдернуть с носа свои черные очки. Дужка застревает у него за ухом. — Где Лех! Где он!

— Не ори ты… Если б у тебя были еще глаза впридачу, браток… прости. Я не со зла. — Исупов схватил его за руку пятерней и сильно сжал. — Я много зла на Войне видел… и сам в людей стрелял, я тебе зла не сделаю. Идем за ними. Идем с нами. Леха хотят взять. Поянл? Надо сделать так, чтоб его не смогли взять. Хотя бы до прилета его красавицы из Парижа ему надо продержаться.

— А Сумасшедшая… не прилетела еще?..

— Нет еще, мальчик. — Последний глоток кофе из фаянсовой чашечки — и вперед. — Мажет быть, она уже не прилетит никогда. Сегодня нам важно спасти Леха. Мы вышли один на один с неизвестным миром. Мы не знаем, как он зовется. Мы доподлинно знаем, что он есть. Он живет по своим законам. Мы вторглись в его святая святых с этим Третьим Глазом… будь он неладен. Один человечек, солдатенок китайский, наш надзиратель… когда мы сидели в земляной яме со змеями… объяснял нам про судьбу, и ее мы должны то ли избыть, то ль искупить, то ли — взять на себя, как грех… то ли, наоборот, есть такие судьбы, чужие, их на себя брать запрещено… а надо жить своей, своей судьбой… О, это целая наука!.. Восток…

Лех и путана шли впереди. За ними — двое в черных одеждах и черных очках, и их одинаково гладкие лица одинаково, неподвижно усмехались. Поодаль шли Стив, Исупов и Серебряков.

Отчетливый шепот разрезал морозный воздух. Пустынная ночная улица жестко и иглисто блестела оторочкой махрового густого инея. Фонари били в лицо допросным лучом. Серебряков, у тебя кольт с собой?.. Да. Лех безоружен. Мы закроем его, если что. А закрывать придется. Они поняли, что с Ленской дело швах. Видно, девочка ушла от них. Теперь они постараются не упустить его. Понял. Если будут стрелять — загороди Стива. А может, мы его отправим, а?.. Стив, шел бы ты домой, дружок, ведь у тебя хата рядом?.. Я тебя провожу. Отсидишься. Ты музыкант, ты талант, кореш… сдались тебе наши военные кровавые игры. Мы солдаты. Мы пешки. Нами ходят грубые и важные ходы. Мы шакалы Зимней Войны — мы без охоты не можем. Ступай, а?!..

Губы Стива сжимаются в тонкую упрямую полоску. Он молчит. Молчат кругляши его черных очков. Он крепче цепляется за руку Серебрякова — мертвой хваткой.

Путана и Лех шли быстро, не оглядываясь. Она шла, гордясь волосами, зимой без шапки, снег усыпал ее черную гриву мелкой, дробной алмазной пылью. Она прокалывала наледь и наст «шпильками», скользила, чуть не падала, и Лех заботливо поддерживал ее под локоть. Ты поняла, детка, это за нами. Да. Ну, уводи меня к себе. Я за детей боюсь. Так. Ясно. Веди куда хочешь. У меня есть подруги, натурщицы. Они тут, рядом, в мастерской. К ним. Милая. Спасибо. Иди дворами. Незаметно оторвемся. Только бы не начали стрелять.

Иней прокалывал им глаза радужным царским блеском. Снег и алмаз одной породы. И человек и алмаз — тоже. Человек прозрачен, как алмаз, если его огранить; и так же черен, как черен необработанный, в породе, алмазный кап. Алмаз чистой воды — так говорят. И человек — весь из воды, из лимфы, из льющейся, горячей крови. Держи меня, как алмаз чистой воды, в кулаке своем, любимая моя. Я закалился на Войне. Я огранился до кости. Один голодный блеск остался. Если я останусь жив, Воспителла, я хочу ребенка от тебя. Ты родишь мне ребенка. Родишь. Я никогда не хотел ребенка. И вот захотел. Черные идут за мной по пятам, а я хочу, чтоб ты родила от меня. Где ты?!

За мрачной, пирамидальной высотной башней, усеянной ярко, жадно горящими глазами узких окон, Лех и девушка резко свернули во двор. Перед ними кучкой сгрудились занесенные снегом машины. Бетонная ограда метнулась перед глазами. Они не успели за нее забежать — над их головами тошнотворно вжикнули два выстрела.

— Падай!

Он дернул ее за рукав полушубка, и они повалились в грязный, испятнанный собачьей мочой дворовый снег.

Исупов выхватил револьвер. Серебряков уже целился. Ветер распахнул полы их моряцких тулупов номерной формы, и на груди Исупова просверкнул в полумгле крест. «Господи, спаси и сохрани», - шептал он и прицеливался неистово, жестоко.

— Капитан, бери того, слева…

Лех и путана ползли по снегу, и Лех хватал снег зубами — его, как на грех, мучила жажда, и таявший во рту снег казался ему ртутной сладкой водкой, горькой обжигающей перцовкой, спиртом, забивающим глотку и легкие. Сейчас нас пришьют. В горах не убили, а здесь убьют. Война найдет тебя везде. Ведь ты сам этого хотел. Путана, ползя, подтягиваясь на локтях, обернула к нему голову, ахнула — его глаза ослепили ее восторгом, световым взрывом ярости, азарта, вызова: на! Возьми меня! А не возьмешь!

Исупов выстрелил, и эхо выстрела гулко раскатилось по слепленным в поднебесье каменным сводам страшной громады города. Черные мгновенно обернулись: ого! вот так поворот событий! — легли на снег, покатились за мусорные ящики. Исупов, швыряя прочь песцовую шапку, отирая пот со лба тылом ладони, крикнул: