Геннадий Синельников - Ах, война, что ты сделала... Страница 76

— Да, недооценил я Афганистан: мне казалось, что здесь гораздо проще, — сказал он нам на прощание.

В оставшиеся до конференции дни я выходил вместе со всем личным составом на боевые операции и решал полный круг своих обязанностей, одновременно вводя в курс дел майора Афанасьева.

— Я что-то ничего понять не могу, — как-то обратился он ко мне, — начальник политотдела на совещаниях чаще всего вспоминает наш батальон с негативной стороны. Только я вижу, что на самом деле это не совсем так: пункт хозяйственного довольствия у нас лучший в бригаде, ленинская комната тоже, погибших и раненых меньше, чем в других батальонах, на операции ходим не реже других, результаты рейдов хорошие, примерно, как и у остальных. По воинской дисциплине у нас меньше ЧП и преступлений, чем даже в хваленом первом батальоне. Поэтому я лично не вижу существенной разницы по сравнению с другими подразделениями. Скажи мне, в чем дело?

— К сожалению, дело в наших личных взаимоотношениях и противоречивой воинской системе, — начал я объяснять Афанасьеву прописные истины, которые он знал, но которые в этих условиях, при нашем начальнике политотдела, особо негативно сказывались на многих результатах боевой и политической подготовки. — Ты же понимаешь, что политработник подчинен командиру-единоначальнику, имеет одинаковые должностные права с другими заместителями командира, и в то же время, отвечая за организацию и состояние партийно-политической работы, а значит, в первую очередь воинской дисциплины, должен спрашивать с таких же заместителей, как и ты сам. Спрашивать за положение в подчиненных им службах, подразделениях, должен подсказывать, давать советы своему командиру по решению тех или иных вопросов, связанных с воинской и исполнительской дисциплиной офицеров, прапорщиков. Каждый командир знает, что и как надо делать, но не всегда это делает, потому что у него слишком много других задач. Система воспитательной работы в войсках до того насыщена всякими обязательными мероприятиями, что, для того чтобы все это выполнить, нужно поступиться всеми другими планами и делами и проводить только политико-воспитательные. Понимая состояние и ответственность командира, приходится, иногда в ущерб политическим мероприятиям, решать поставленные перед командиром-единоначальником задачи иного плана, за которые в конечном счете ты тоже отвечаешь. Между командиром подразделений, в том числе и бригады, с начальником политотдела идут скрытые, не афишируемые разногласия. Все решают одну задачу, но разными методами, формами работы. И, чтобы показать, что я — тоже начальник, Плиев ставит палки в колеса командованию, прикрывая свои «тылы», а точнее — зад. Это делается на тот случай, если что-то случается и очередная комиссия сверху начинает искать корни происшествия, преступления. Вывод всегда один: в низкой воспитательной работе. А если еще вскроются факты, что в бригаде, подразделении срывались политзанятия, политинформации и прочие мероприятия, тогда однозначно ясно: кто виноват и кого следует наказывать. Командиры в таких случаях всегда остаются в стороне, и ответственность несут политработники. А начальник политотдела не хочет быть крайним. Такая система противоречий чаще всего помогает командиру и делает из политработника проститутку: «и вашим, и нашим». Это его бесит, и он отыгрывается на нас — политработниках, потому что не смог сам решить с командиром эту проблему. Ночью батальон приходит с рейда, а утром по расписанию — политзанятия, но к ним некогда было готовиться, поэтому они и не проводятся. Начальник политотдела, хорошо зная ситуацию, тем не менее направляет своих работников аппарата с проверкой, в итоге — ругань и скандал, очередной крючок, на который он тебя цепляет и шантажирует им в своих интересах. Его не волнуют причины, положено проводить — проводи. Костьми ляг, но заставь офицеров, покажи свою партийную силу и принципиальность. Так и получается, что политработа и политработники у всех, как кость в горле. Идет война, но в нашей работе ничего не меняется: сплошная показуха, обязаловка, рутина и оторванность от насущных задач. Парадокс, одним словом! К тому же в наших обязанностях есть пункт, по которому ты обязан информировать начальника политического отдела о положении дел в батальоне и политико-моральном состоянии личного состава. Положительные моменты его не интересуют. Ему нужен негатив. Образно говоря, мы по обязанностям должны быть «стукачами». Может, и грубо, но это так и есть. Мне это всегда было противно. Начальник потом твою информацию зачастую дополнит своими домыслами, предположениями и так преподнесет офицерам на совещании, что в следующий раз подумаешь, а стоит ли после такого вообще докладывать ему? Но если ты смолчишь о каком-то факте, его тут же об этом проинформируют другие. И тогда начинаются разбирательства с оргвыводами, только еще в более жесткой и грубой форме. Я первоначально пытался доказать начальнику, что так нельзя, но он от этого только звереет, а результат — еще хуже. Я многого лишился из-за него. Дай бог, чтобы он быстрее заменился и вам меньше крови попил. Если задержится с заменой, ты сам во всем разберешься. Только я советую: не перечь ему, он очень этого не любит, потому что он из Чечено-Ингушетии, и такое поведение, отношение к другим — это его национальная норма поведения.

Я не стал ему рассказывать о поимке и гибели Бориса и других моментах, которые так или иначе отразились на моей служебной карьере и наших взаимоотношениях с начальником политотдела — не хотелось раскрывать душу, откровенничать. Все уже в прошлом, к тому же заменщик — майор, а я только старший лейтенант, так что служебный и жизненный опыт у него есть, сам во всем разберется.

Вечером начальник штаба бригады проводил служебное совещание. Вдруг к нему подошел оперативный дежурный и стал что-то шептать на ухо. Был виден испуг на лице подполковника. Не дослушав, он обратился к офицерам:

— Только что в зоне нашего охранения обнаружено автомобильное колесо, а в нем — сгоревший труп человека. Кто он и откуда взялся, пока неизвестно, а поэтому сейчас всем убыть в свои подразделения, разобраться со своим личным составом, письменно и пофамильно доложить об отсутствующих! Это подумать только — сгорел человек, возможно, чей-то солдат, и гробовая тишина! Совсем распустились! — И начальника штаба «понесло».

Почти всю ночь командиры батальонов, отдельных подразделений уточняли списки лиц, по какой-либо причине отсутствующих в части, но так и не смогли определить, кто бы это мог быть.

…На партийной конференции части присутствовали представители Политического управления военного округа, политотдела 40-й армии, другие должностные лица. Я молча сидел в углу, не вникая в суть происходящего. Мне было понятно, что начальник политотдела бригады уходит по замене и сегодняшняя конференция — это его «лебединая песня» перед новым назначением. В мыслях я был уже дома. Вдруг он назвал мою фамилию и предоставил мне слово. Нехотя я вышел к трибуне, поглядел на присутствующих: почти все — новые лица. Мне был уже понятен замысел начальника: он вызвал меня последним, сделав ставку на мое выступление. Делая это, он был абсолютно уверен, что я, как и положено политработнику его подчинения, на высокой хвалебной ноте в адрес политотдела и самого его руководителя завершу все прения конференции.

Я не готовился к выступлению, но оно было давно готово в моем сердце. Немного помолчав, я начал говорить. Сказал, что политотдел бригады и его начальник в моей боевой службе за два года оставили, к сожалению, больше негативного, чем положительного, и это при том, что я сам — политработник. Что все эти долгие месяцы нашей службы в одной части он был далек от насущных проблем личного состава и коммунистов подразделений и выполнял в основном карательные функции. Что сам подполковник Плиев, создав устойчивую систему осведомителей, занимался сбором компромата на всех офицеров и прапорщиков подразделений. И основываясь на имеющихся у него непроверенных фактах как на доказанных и не подлежащих никакому сомнению, действовал по принципу — «разделяй и властвуй», чем вносил раздор, недоверие, подозрительность в офицерские коллективы.

Обида за свое двухлетнее унижение, унижение офицеров и прапорщиков батальона рвалась наружу и требовала отмщения. Я говорил и говорил, словно исповедуясь. Желваки бегали по скулам Плиева, лицо его стало красным от напряжения, в глазах горела испепеляющая ненависть. Он сидел, не перебивая моего выступления. Коммунисты слушали меня с интересом, удивлением, испугом, уважением.

По окончании конференции начальник политического отдела сделал несколько объявлений, а также приказал всем политработникам через 15 минут собраться в политотделе. И, когда мы собрались в указанном месте, он, как всегда, спокойно сказал: