Иван Кривоногов - Родина зовет Страница 8

- Да, - ответил он и поднялся. [36]

Мы стали собираться. Все, что могло мешать в пути, а также документы и письма бойцов, которые остались в их солдатских мешках, мы зарыли под одним приметным кустом. Взяв с собой по одной гранате и пистолеты, мы вышли на опушку леса и, поддерживая друг друга, спотыкаясь о рытвины и корни кустарника, побрели по направлению к дороге. Шли медленно, с передышками. По проселочной дороге идти стало легче. Кроме того, она полого спускалась вниз, в небольшую лощину. Это еще более облегчило наш путь. В лощине мы подкрепили себя студеной водой из ручейка.

Подбодрились.

Шли долго, хотя расстояние было небольшое. Около полудня подошли к селу. Вот сейчас спустимся с пригорочка, и начнутся крайние хаты. Мы легли на землю и долго наблюдали за входившей в село дорогой. Ни души. Поднялись и пошли смелее. Подошли к первой хате, постучали - никого. Подошли ко второй - тоже никого. Из следующей хаты вышла женщина. Мы спросили ее, есть ли здесь немцы.

- Были, да ушли, - хмуро ответила она.

Тогда мы попросили ее дать нам что-нибудь поесть. Она неохотно вернулась в хату и спустя несколько минут вынесла нам по малюсенькому кусочку хлеба.

- Не взыщите, больше ничего нет, - развела руками женщина.

В это время на крыльце хаты появился мужчина с черными усами. Он оглядел нас и, ни слова не сказав, скрылся за углом хаты. Мы с сержантом настороженно переглянулись.

И не успели мы съесть поданные нам женщиной кусочки хлеба, как нас в одно мгновение со всех сторон окружили немецкие солдаты с автоматами и какие-то люди в гражданской одежде с винтовками. «Конец», - мелькнуло у меня в голове.

Нам скрутили руки, обшарили наши карманы, взяли оружие и повели по улице села в школу, где у немцев, по-видимому, размещался штаб. Разговаривать с нами никто не стал. Нас обоих втолкнули в одну из просторных комнат, где было уже много наших бойцов и офицеров, и развязали руки. Здесь мы увидели Олюшенко и Щербакова, наших разведчиков. Они вида [37] не подали, что знают нас. Мы легли на пол рядом с ними и тоже молчали. В комнате никто не разговаривал.

Через какое-то время пришли люди в гражданском, очевидно сельские полицаи, и сняли с меня хромовые сапоги, бросив взамен драные опорки. Они ушли, оставив дверь открытой.

Во дворе стояла кухня, возле которой все время крутились пьяные немецкие солдаты. Наши военнопленные, видимо, уже знали порядок, заведенный здесь, и один за другим вышли во двор.

В комнате остались мы с сержантом Молотковым.

- Володя, - зашептал я ему (мы теперь называли друг друга только по имени), - мне выходить нельзя. Каждый немец, каждый полицай будет спрашивать, где я обгорел. Иди и узнай, нет ли какой-нибудь возможности убежать.

Володя ушел, а я остался лежать на грязном полу. Лежу один и думаю. Какие только мысли не приходят в голову! Вспоминаю родной город и Волгу, где купался еще босоногим парнишкой, стареньких родителей, ту ночь, когда по горной тропинке провожал Марусю… Что стало с ней? Жива ли она? Успела ли убежать от немцев? В трудную минуту мы оказались далеко друг от друга, и я не смог прийти к ней на помощь. А теперь у меня впереди самое страшное, самое позорное, что может постигнуть солдата, - плен. И это тогда, когда враги стремительной лавиной идут по моей земле. Нет, нет! Надо бежать!

Я поднялся с пола и, придерживаясь за стены, подошел к окну, которое выходило во двор. Повсюду бродят солдаты с автоматами. Вдруг хлопнул выстрел. Пленные бросились в разные стороны. «Володя…» - похолодел я.

А во дворе еще выстрел, еще и еще. Значит, добивают пленных. Я ждал, что сию минуту придут за мной, чтобы и меня пристрелить. Ну, так мне все равно, чтобы со мной ни сделали. Пусть расстреляют, пусть растерзают на кусочки, - я-то знаю, сколько немецких солдат мы положили огнем своих дотов! Долго враги будут помнить нашу линию обороны! От этой мысли мне стало как будто легче, даже веселее на душе. [38]

По лестнице кто-то поднимался. Я приготовился ко всему и смотрел на дверь с вызовом. Но на пороге показался Володя Молотков.

- Кого расстреливают? - бросился я к нему.

- Повара на немецких кухнях пробуют, как стреляют наши винтовки.

- Хорошо, что ты жив, - обрадовался я. - Ну, как, что ты узнал?

Володя опустился на пол.

- Ничего, - проговорил он тоскливо. - Кругом кишат немцы. Отсюда удрать не удастся. Придется ждать удобного момента. Только вам, Ванюша…

- Тебе, - поправил я.

- Тебе нельзя сейчас выходить во двор. Немцы уже спрашивали, где обгорелый танкист. Если достану чего поесть, принесу.

Немцы приняли меня за танкиста - значит, где-то наши танкисты здорово им вложили.

К вечеру во двор въехали две крытые брезентом машины, груженные нашими военнопленными. Нас вывели и начали вталкивать в эти же машины. Я шел позади толпы пленных и не сумел так же быстро, как другие, влезть в машину. Солдат ткнул меня прикладом пониже спины так, что я мешком свалился в кузов.

Это был первый удар в плену. Я до сих пор его помню. Дальше мне приходилось каждый день терпеть их и все я, конечно, запомнить не мог, а вот этот помню…

Машины тронулись. Тесно прижавшись друг к другу, пленные сидели под брезентом. Здесь же раненые. Дорога неровная. На ухабах грузовик подбрасывает и кидает из стороны в сторону. Раненые стонут.

Мы молчим и не смотрим друг другу в глаза. У всех одно и то же чувство мучительного стыда от того, что мы вышли из войны в такой опасный и ответственный для Родины момент. Как подумают о нас родные? Сумеем ли мы когда-нибудь искупить свою вину?

Вот и граница, река Сан, мост, который несколько дней тому назад был нейтральным. Немцы долго не могли овладеть им. Здесь стояли насмерть пограничники, а мы из своих дотов десятками и сотнями уничтожали [39] врагов. Теперь враги свободно проезжают по мосту, а мы едем пленными в немецких машинах.

Дорога идет по немецкой территории, вдоль границы. Нам хорошо видна вся передняя линия нашего опорного пункта. Развороченные глыбы бетона, всхолмленная земля. Сколько наших товарищей погребено под тяжелыми бетонными плитами! Вот с выбитыми амбразурами дот, который защищал Володя Молотков. Я ищу глазами то место, где был мой дот и вижу его останки: груда серого камня. Соседний дот Феди Скрипниченко. «Милый, веселый, резвый Федя. Кто и когда узнает о твоем подвиге?» - думаю я.

- Смотрите, как разорили, гады, - показывая на доты, говорит незнакомый боец. - Видно, тут наши дрались до последнего.

Мы с Володей переглянулись.

Машина катилась все дальше и дальше.

Нас привезли в городок Санок, выгрузили и загнали в какой-то сарай, который оказался конюшней, заперли на замок и поставили у дверей автоматчиков. Здесь было много красноармейцев и гражданских галичан, попавших в плен потому, что они напялили вымененные на хлеб красноармейские гимнастерки и брюки. Они держались от нас отдельно. Особенно избегали меня. Бинт с лица и головы у меня сполз, обгорелая кожа сочилась кровью. То ли они этого боялись, то ли другого чего, только всякий раз, когда я проходил мимо них, они, ругаясь, бросались от меня в сторону.

Вечером нас вывели на поверку. Галичане в армии не служили, строиться не умели, бегали, разыскивая своих земляков, и создавали страшный беспорядок. Ну, а немцы, как любители порядка, били всех подряд палками по головам. Как ни старался я избегнуть этого, мне все же достались три удара по голове. Я ткнулся в чью-то спину, но Володя тут же поддержал меня и помог встать в строй. Кровь лилась из ран и ссадин, в голове шумело, я едва стоял на ногах.

После поверки нас начали кормить. Сунули каждому по бумажному стаканчику и велели пятерками подходить к бачку, который подвезли к самой конюшне. У бачка, засучив рукава, стоял немец-повар с черпаком и плескал каждому в стаканчик жидкую гороховую [40] похлебку. Он так быстро действовал черпаком, что половина мутной жидкости проливалась на землю. Голодные галичане держали стаканчики обеими руками, стараясь, чтобы ни капли не пролилось на землю, и задерживали остальных. Повар бил их черпаком, а двое солдат, стоявших по бокам,-палками. Получившие свою порцию бежали в конюшню и, если в их стаканчики что-либо попадало, жадно съедали баланду.

Я отказался от пищи и проскользнул из строя прямо в конюшню.

К моему удивлению, Володя себе и мне принес по полному стаканчику похлебки.

В несколько глотков мы опрокинули стаканчики. После трех дней голода эта баланда показалась нам удивительно вкусной. Володя перевязал мне голову, и мы, прижавшись друг к другу, заснули прямо на земляном, густо унавоженном полу конюшни.

На следующий день рано утром распахнулись двери, ослепив нас ярким солнечным светом. С палками в руках к нам вбежали несколько солдат, что-то громко закричали, размахивая палками, показывая на открытую дверь. Пленники мгновенно вскочили на ноги, но никто не хотел выходить первым. Немцы до хрипоты орали: «Los!» Сначала мы думали, что они кричат «рус», но потом поняли, что «los» - это «вперед». Мы с Володей и несколько красноармейцев первыми бросились к двери и встали на то место, где строились вечером. К нам стали пристраиваться и остальные. И, конечно, последним попало больше, чем первым.