Пауль Борн - Смертник Восточного фронта. 1945. Агония III Рейха Страница 8

В целом, у иностранных пленных не было особых причин жаловаться, а если сравнить наши условия жизни того времени, надо сказать, что пленные жили ничуть не хуже. Годами позже я бы с радостью подобрал куски хлеба, которые они выбрасывали; когда я был в плену, это был настоящий праздник — получить объедки, предназначавшиеся свиньям.

Табак никогда не заканчивался. Даже в самые сложные времена, когда работа была тяжелой, восьмичасовой рабочий день был нормой, хотя нередко приходилось его удлинять. За работу сверх нормы платили больше, давали дополнительный рацион табака, пива и чего-нибудь. У каждого была своя чистая постель с соломенным матрасом, два шерстяных одеяла, два полотенца, умывальник, мыло, посуда для еды и прочее, все это должен был предоставить работодатель, он же следил, чтобы все было на месте.

Военная охрана должна была обеспечить военнопленных одеждой. Гражданским заключенным власти раздавали талоны на одежду, которую потом можно было купить, у всех пленных была обувь и пальто. Зарплата выдавалась соответственно установленной ставке, во многих случаях пленные получали больше. Некоторые не тратили полученные деньги и при помощи денежных переводов поддерживали родственников дома, например, во Франции или где-то еще.

У меня работали люди из разных стран, один за другим, и я со всеми находил общий язык. Всего я повстречал двадцать или более человек, представителей самых разных социальных слоев и профессий, и я с удовольствием использовал любую возможность поговорить с ними по душам, даже с глазу на глаз, угостив сигаретой.

Снова и снова я приходил к выводу, что так называемая враждебность между нашими народами на самом деле есть не что иное, как продукт, созданный несколькими невменяемыми руководителями и дипломатами, неспособными привести наши народы к взаимному согласию вне поля битвы.

Итальянцы стояли вместе с русскими или поляками, французами, бельгийцами, голландцами, англичанами, немцами — они сворачивали и раскуривали последние сигареты, с удовлетворением похлопывая друг друга по плечу. Может быть, им нужен был огонь, чтобы прикурить, но уж никак не судья, который рассудил бы их. Все эти люди разных национальностей работали вместе и при условии, что среди них не было бузотеров, я ни разу не видел проявлений ненависти.

Я выбрал французского военнопленного помогать мне по дому и в саду. После того, как на протяжении четырех лет он безукоризненно выполнял свою работу, у меня появилась возможность освободить его и отправить домой. Когда я спросил у него, хочет ли он уехать, ожидая увидеть радость и желание попасть на родину, вместо этого он помрачнел и сказал: «Если вы на самом деле не хотите меня отпускать, тогда я останусь с вами в Германии навсегда, и если герр Chef[31] пожелает выделить мне комнату, я перевезу сюда свою жену».

Все годы, проведенные здесь, добряк Луи[32] наблюдал за происходящим и часто не мог воздержаться от комментариев. «Во Франции, — говорил он часто, — хорошо живется капиталистам. А вот Германия — лучшее место для рабочих, и никогда мне не найти такого босса, как вы, который так заботится о своих работниках». Конечно же, он слегка приукрашивал, но такой уж это был человек.

Когда по вечерам мы с женой выходили куда-нибудь, он удобно устраивался с газетой или флейтой вместе с Альфом, самой преданной охотничьей собакой, у детской спальни (мы предпочитали его куда менее надежным немкам), присматривая за спящими детьми до нашего возвращения. У него была своя комната в доме, он всегда был под рукой; самая надежная сиделка и сторож, каких только можно найти.

Потом, я вспоминаю русских, которые никогда не били животных, никогда не позволяли моим девочкам подходить даже к самым спокойным лошадям в конюшне, игнорируя их просьбы. Чтобы не дать им этого сделать, русские развлекали детей всякой ерундой, при этом они вели себя по-человечески,[33] у них была слава старательных, добродушных и неуклюжих увальней. Я снова и снова вспоминаю, как они относились к моим детям…

Дома работников стояли рядом с нашим поместьем, поблизости было озеро с очень крутыми, покатыми берегами, летом это было любимое место для игр. И здесь самой надежной охраной были Иваны,[34] с волнением наблюдавшие за группками резвящихся детей и часто просившие меня запретить им подходить к воде, потому что — «ребенок не умеет плавать, уйдет под воду и утонет. Пан Chef, надо запретить эти игры».

Болтая в свободное от работы время, они разговаривали свободно и без стеснения, но постоянно показывали свое по-детски наивное отношение к политическим проблемам. Они все умели читать и писать, но немногие были способны хотя бы поверхностно разобраться в теориях капитализма, коммунизма или большевизма. В сущности, они даже не представляли себе, что это такое вообще, хотя все ходили в школу и учились письму, счету и географии. Для них Россия была нечто абстрактное, при ее упоминании их глаза загорались, большая и богатая страна приводила их в восторг. ИменшЛенина, Троцкого и Сталина, конечно, были им знакомы, однако они произносили их так же, как раньше имя царя. В любом случае они знали и не пытались скрывать, что эти люди желали одного — «владеть». Никто не сделал ничего хорошего для обычного muschik [мужик], и что бы ни замышлял очередной «царь», это было им чуждо и, более того, вообще их не интересовало. Вряд ли у них были какие-то потребности, кроме еды, питья и курева. Но этим людям повезло — их взяли в плен целыми и невредимыми, тут им жилось неплохо.

В начале июля зазвонил телефон; это было в самом конце дня. Я услышал: «Вы должны завтра утром быть на очень важном внутреннем совещании, в управлении К.С.[35] в O[стероде, Оструде].[36] Явка обязательна».

«Что случилось? Что происходит? Кроме того, у меня совершенно серьезно нет времени… О чем вы думаете? Кто должен взять на себя мои обязанности, если…» Не было смысла дальше возмущаться, на другом конце провода уже положили трубку. Там работали опытные ребята, они в дискуссии не вступали.

У меня появилось дурное предчувствие, потому что время от времени до нас доходила информация о победах врага или регулярном отступлении наших войск, о падении боевого духа, о слишком поспешном рытье окопов и противотанковых рвов далеко позади линии фронта, мы слышали много чертовски неприятных вещей. Сейчас на ферме каждый работник был на счету, так что нечего было меня дергать и срывать с места по пустякам. Следующие восемь недель должны были быть спокойными и мирными, однако вместо этого меня ждал фронт.[37]

Все было бесполезно. Мне нужно было подчиниться, и на следующий день моя злость не имела границ, я узнал, что все мои попытки избежать фронта рухнули в одночасье. «Для надзора над рытьем окопов в зоне Икс». Провозглашенная Геббельсом[38]«Der totale Krieg»[39] стала реальностью, несмотря ни на что, несмотря ни на какие потери.

Часть вторая

ТОТАЛЬНАЯ ВОЙНА

Наше положение кардинально изменилось. Все существовавшие до этого обязательства были сброшены со счетов, и мы не имели понятия, как долго мне придется отсутствовать. За несколько часов я уладил все важные хозяйственные дела и рёшил все банковские и деловые вопросы, двое оставшихся работников приняли на себя управление фермой. На машине я управился быстро. К счастью, моя жена и дети привыкли к такому темпу жизни и к неожиданным поворотам, они не удивлялись ничему. В старый охотничий рюкзак собрали самое необходимое, как будто бы для охоты, но место охотничьего ружья или дробовика занял надежный маузер, а по бокам была прикреплена другая амуниция.

В назначенное время я прибыл на железнодорожную станцию в О[стероде], предполагалось, что меня назначат одним из руководителей состава, в котором отправляли около 1200 человек. К счастью, у меня хватило ума не согласиться; не было никакого желания взваливать на себя ответственность за разношерстную толпу людей, случайно оказавшихся в поезде, увешанных пистолетами и ружьями, которыми они вряд ли умели пользоваться. Нам приказали взять оружие для защиты от партизан.

Впечатляюще длинный поезд тронулся, и мы отправились в неизвестность.

Само путешествие было таким же интересным и полным впечатлений, как и окружавшие меня люди. Мы знали, почему нас отправляют в поход, но не знали, куда. Чем дальше на восток мы продвигались, тем ниже опускалась стрелка барометра наших чувств, особенно когда еда и алкоголь стали заканчиваться. Остановки на пустынных перегонах удлинялись, в небе чаще появлялись вражеские самолеты-разведчики, насмешки отступающих солдат звучали все недвусмысленнее, а громыхание артиллерийских снарядов с каждым часом становилось все ближе и отчетливее. По вечерам горизонт зловеще багровел — мы приближались к фронту.