Матэ Залка - Рассказы Страница 8

Он вспомнил о семье, о доме, в котором остались брошенные им трое сирот — жена и дети. Сердце болезненно сжалось. Ему казалось, что с ними поступили несправедливо. Закрыл глаза. Чувство одиночества с новой силой охватило его.

В разговорах и боевой возбужденности призывных не было никакой искренности. Большинство мобилизованных трезвых людей вели себя спокойно. Но из некоторых вагонов уже неслись пьяные, буйные песни. Поезд рванул, паровоз заревел, и станция осталась далеко позади.

Утром прибыли в Мункач. Толпа заполнила все улицы. Дворы и амбары, превращенные в казармы, были набиты мобилизованными.

— Мобилизация проходит великолепно, — сказал недалеко от него какой-то офицер другому. — И все прекрасный материал.

Идя, он размышлял над этими словами: «великолепно», «материал». Да, конечно, могло бы проходить иначе. И… материал. Ему вспомнились чугунные болванки… Материал… Им снова овладела неясная надежда.

Купил местные и будапештские газеты. Прочитав первые строки, горько улыбнулся. «Ни одного человеческого слова. Со всех сторон бешеный лай разъяренных псов». Но он еще обнадеживал себя. Ведь это не рабочие газеты. Вошел в табачный магазин, торговавший газетами, поспешно спросил «Непсава»[3] уплатил и, не ожидая сдачи, вышел из магазина. Выходя, зацепился пиджаком за дверную ручку. Дрожащими руками развернул газету. И его обдало холодом ужаса.

— И они тоже… Они тоже… — простонал он, чувствуя, что все кругом рушится, что он один, совершенно один.

Но ему казалось, что в этом одиночестве виноват не он. Он только обыкновенный рабочий, отколовшийся от среды. Нет, виноват не он. Почему молчит столица?

Машинально ходил без цели по улицам, шепотом разговаривая сам с собой. Кто-то обернулся, посмотрел на него. Он почувствовал на себе взгляд, очнулся. Осмотрелся, но поток городской жизни уже отшвырнул прохожего.

Все стало ясно, как приговор.

«Все продано, все позиции сданы».

Он проклинал себя.

«А я? Где я был?» Упреки сменились чувством горькой безнадежности: «Кончено».

Остановился. Никто не обращал на него внимания. Разгладил газеты, сложил их и засунул в карман. Он был аккуратным человеком. Не любил швыряться деньгами.

Явился в мобилизационное управление начальника гарнизона. Унтер-офицер поставил против его фамилии отметку и сунул в руку какую-то бумажку. Он отошел.

С этого момента он перестал распоряжаться своей жизнью.

Его отряд разместили в здании пивоваренного завода. Первую ночь спали одетыми. Было тесно. Народу явилось больше, чем нужно. Он пожалел, что поторопился. Но кто мог знать, что так будет.

Мобилизация проходила сумбурно, беспорядочно, чувствовалось, что никто не был уверен в ее успехе. Но авантюра была уже начата. Выбросили сигнал бедствия и закрыли глаза: будь что будет.

Целую неделю люди скитались с места на место. Он каждый день писал письма домой. С болью думал о машине, о хозяйстве и о своих неосуществленных планах. О столице уже не вспоминал. Однажды после обеда разнесся слух, что завтра выдадут обмундирование. «Давно пора», — подумал он. Фельдфебель — царь и бог его отряда — разрешил ему жить до отправки на фронт у машиниста пивоваренного завода. В этот день фельдфебель вызвал его к себе.

— Вы механик? — спросил он, щурясь и теребя свои белокурые вильгельмовские усы.

— Да, — сухо ответил он. Фельдфебель был ему противен.

— Ну, значит, вам везет. Вот что: здесь, в Потгеринге, предполагается устроить оружейную мастерскую, и если хотите…

— Ремонтная мастерская!..

Снова вспыхнула надежда. Клуб, товарищи, коллектив… Он видел белокурую детскую головку, причесанную под Ракоци, и дал фельдфебелю двадцать крон.

— Ладно, — сказал тот удовлетворенно. — Завтра утром прикомандирую вас к технической части. Будьте здоровы!

Вечером рассказал хозяину-машинисту о своем разговоре с фельдфебелем.

— Ну, и великолепно, ваше счастье, коллега, ваше счастье! — порадовался машинист.

Механик ожидал других слов и понял, что это человек не его склада. Но все-таки поблагодарил за участие. Коллега хвастался тем, что граф — хозяин завода — добился для него отсрочки.

— Видите, вот оно, преимущество постоянной службы. Механик вспомнил, как прощался со своим последним хозяином, и тот говорил:

— Увидите, придет время, вы обо мне вспомните и пожалеете, что расстались со мной.

Собирались уже ложиться спать, когда внезапно с шумом распахнулась дверь. Вошел фельдфебель, сопя и задыхаясь.

— Эй вы, механик, скорей, раз-два, забирайте с собой вещи, на сборный пункт.

Он не знал, чем объяснить появление фельдфебеля, и взволновался.

— Командировка в техническую часть? — спросил он неуверенно. — Мы туда сейчас?

— Нет, нет, теперь некогда разговаривать! — смущенно заторопился фельдфебель. Взялся за ручку двери, потом за карман, вышел в прихожую и оттуда крикнул: — Пожалуйста, не задерживайтесь! Перекличка на сборном пункте, — и скрылся во мраке фабричного двора.

Механик недоумевал. Хозяин-машинист стоял растерянный и беспомощно глядел на него.

— Сколько с меня, коллега?

— А, право, не знаю. Жена!..

Хозяйка вышла из кухни, неся кожаный саквояжик и сверток в газетной бумаге.

— Холодная курица, — сказала она, — и кусок хлеба: в дороге пригодятся. Говорят, ваша часть отправляется?

— Сколько с меня?

— О… сколько дадите. Положил на стол двадцать крон.

Все вещи не помещались в его саквояже. «Курица?.. — Он поколебался. — Эх, был бы какой-нибудь мешок». Ищущим взглядом обвел комнату. Лицо машиниста оживилось.

— У меня ведь есть ранец, — воскликнул он. — Мари! Где ранец? Неси его сюда. Да кстати, и гетры захвати.

Жена уже несла все это. Он хотел было аккуратно перепаковать все вещи, но было некогда. Торопясь, запихал в ранец содержимое саквояжа: белье, записную книжку, коржики. Гетры втиснул сверху.

— В обмен на саквояж! — жадно сказал машинист,

— Идет.

Поспешно простился и выбежал на улицу. На сборном пункте уже шла перекличка. Горели факелы. От непривычного холода лязгали зубы. Он пристал к одному из формируемых взводов. В толпе переговаривались.

— Винтовки получили?

— Куда пойдем-то?

— Как куда? На фронт. Куда же больше?

— Кто этот офицер, не знаете?

Несколько в стороне стоял седой офицер в новом сером обмундировании. Из-под его шинели блестел конец сабли.

— Это наш ротный, — сказал усатый собольчанин, — лейтенант.

— Говорят, запасный. Фельдфебель сказал, из адвокатов.

— Теперь назначают унтер-офицеров.

— Еще взводного должны нам назначить.

— Господин фельдфебель, господин фельдфебель!

— Стройся! Проклятье! Господин лейтенант! Тише, тише! Да не толкайся ты, дьявол!

Фельдфебель заорал:

— Тихо! Унтер-офицеры и взводные, шаг вперед!

Лейтенант подошел поближе. Человек пятнадцать вышло из строя. В том числе и усатый собольчанин. Механик не двинулся.

— Эй, а где же этот машинист? Куда он девался? Стряхнул оцепенение. Выступил из строя.

— Я здесь, — сказал он, подойдя к фельдфебелю. Фельдфебель отвел его к ротному.

— С пулеметом обращаться умеете? — спросил лейтенант.

— Никак нет.

— Как же, ведь вы машинист?

— Так точно.

— Назначьте в пулеметную команду, — обратился ротный к фельдфебелю. — Там увидим. Можете идти.

— Унтер-офицер? — спросил фельдфебель.

— Нет.

— Так будете! Поняли? Будете капралом.

Принесли винтовки. Старые, однозарядные, тяжелые берданки системы Бердль и несколько совершенно новых манлихеров. Фельдфебель поднял один из них и передал механику.

— Возьмите! — сказал он и выразительно подмигнул.

Взял смазанную винтовку. Она тотчас же выскользнула из рук и больно ушибла ногу прикладом. Он подскочил и чуть не отбросил винтовку.

Вернулся к своему взводу. Каждому дали по брезентовому поясу, ремню и наплечному валику. Валики велели пришить к шинелям. Принесли кепи. Фельдфебель выбирал для него все самое лучшее и называл его начальником технической части.

Таким образом он получил приличную фуражку, пояс и патронташ. Он надевал все эти вещи с непривычным возбуждением. Кругом смеялись, толкались, переговаривались. Кому-то подменили манлихер, подсунув берданку, и обманутый жаловался, как ребенок. Вспомнились солдатские ухватки и прибаутки. Выдали шинели. Их появление радостно приветствовали. Мелькнула надежда: «Вероятно, не на фронт: в этих шинелях, с такими винтовками…»

Люди одевались, применяя старые, знакомые еще с действительной службы приемы. Оправляли на себе широкие длинные шипели. Доставили ранцы. Велено было переложить в них содержимое сундучков. Солдаты притихли, с сожалением расставаясь со своими сундучками. Некоторые с озлоблением ломали их. Слышалась тяжелая ругань.