Канта Ибрагимов - Прошедшие войны Страница 8

Росла Кесирт в бедности и в крайней нужде. С самого детства она наравне с мальчиками ездила в лес за дровами, косила сено, пасла коров и овец. А зимой в проточной ледяной воде родника вымывала овечью шерсть, на простом веретене сученила нить, сдваивала ее и на самом примитивном ткацком станке, сделанном на лад русских кросен, натягивала основу, закладывала утки и с помощью больших деревянных челноков начинала тканье. Готовое сукно она снимала с кросен и вместе с матерью катала ткань в глине, затем мыла и красила в эссенции, выработанной из ягод лесной цундалги[15]. В зависимости от концентрации эссенции можно было получить цвета от малиново-красного до ядовито-фиолетового. А для получения желтого цвета заготавливали впрок траву дрок красильный.

Долгими зимними ночами при тусклом свете жировой лампадки Кесирт шила и перешивала свои немногочисленные платья. А после того как стала девушкой, она в корне изменилась. За одну зиму из девочки-подростка она превратилась в девушку-красавицу, и больше она не надевала, как все ее ровесницы, грубые рубахи-платья, а сшила для себя бешмет, который подчеркивал всю ее грацию и девичью красоту.

Однако более всего Кесирт прославилась вязанием. Мать, Хаза, научила ее самому примитивному и грубому способу вязки. Кесирт на этом не остановилась; научившись особым образом сучилить пряжу, она стала вязать для себя платки, кофты, перчатки, юбки. Все ее искусство мастерицы и рукодельницы проявилось в вязаном платье: тщательность отделки, прочность, скромность и красота орнамента поражали всех людей.

В этом платье она была удивительно хороша. Оно плотно облегало ее молодое, влекущее к себе тело, подчеркивая мощные, упругие бедра и ягодицы, по-девичьи еще не развитую, но уже рельефную грудь и тонкий, как у осы, стан. Ни мужчины, ни женщины не могли оторвать от нее свои разночувственные взоры. Хаза, боясь сглаза, надевала на дочь по два-три джейпа[16]. А прямой во всем брат Баки-Хаджи Алдум во всеуслышанье сказал: 

 — Люди думают, что это платье красивое, а оно просто тряпка — под ним сила.

— Ходит здесь, скотина, задницей ворочает, до греха доведет любого, — ворчала при этом жена Алдума.

История этого платья развивалась так, что один русский исследователь, ходивший по горам, попросил продать рукоделие за большие деньги. Ни секунды не задумываясь, Кесирт подарила ему это платье. А через неделю приехали к мельнице Хазы какие-то богатые молодые русские барышни в сопровождении целого эскорта русских и чеченских офицеров. Закрывая шелковыми платками косы от мельничной пыли, дамы позвали Кесирт и попросили ее связать такое же платье еще. На что дочь Хазы только зло метнула в их сторону презрительный взгляд и ушла к себе в комнату. Даже уговоры Баки-Хаджи и местного Юрт-Да[17] не помогли.

 Далеко не всё в жизни Кесирт было красивым и прекрасным. И нищета и бедность были не главными лишениями ее молодой жизни. Росла Кесирт, не зная отца, не имея брата или сестру, не имея родственников и фамилию, не имея тейпа и тукума[18]. Тяжело в жизни без родственников, а в горах Чечни — это страшно. Не единожды проливала Кесирт слезы после оскорблений в незаконнорожденности, не одну ночь она мучилась в одиночестве и бессилии. Тем не менее находила она в себе силы с улыбкой и надеждой смотреть на мир, а повзрослев, стала более сдержанно и спокойно относиться к различным выходкам идиотов.

 Один парень — Шарпудин Цинциев, из села Агишты, долго и упорно домогался взаимности Кесирт, что он только не предпринимал, пускал в ход и ласку, и лесть, и красноречие, и богатство своего рода — ничего не помогало, противен он был Кесирт. Пару раз, пользуясь темнотой и отдаленностью проживания Кесирт, Шарпудин пытался обнять любимую, поцеловать ее. Однако оба раза получив не только яростный отпор, но и пощечины, он решил всеми возможными способами травить жизнь молодой безродной девушки. Дело дошло до того, что он стал ее оскорблять прилюдно, и видя, что нет и не может быть должного ответа, его хамство становилось необузданным и гнусным.

Кесирт всячески избегала встреч с ненавистным ей Шарпудином, редко ходила в село, только изредка посещала различные веселья. Однажды зимой объявили, что в честь окончания чилл[19] в долине Вашандарой-ари под Пешхой-Лам[20] состоится синкъерам[21]. В честь таких праздников из всех дальних и ближних аулов приглашали молодых девушек. Обычно на таких мероприятиях происходили знакомства молодых людей. Как говорится — все хотели себя показать да на других посмотреть. Дочь Хазы получила особое приглашение. Долго сомневалась Кесирт — идти-не идти, и наконец решила идти: хотела показать всем свое последнее рукоделие — расшитую золотом черкеску.

 — Как же ты одна пойдешь? — сокрушалась мать, Хаза. — Как я тебя одну отпущу?.. Я ведь тоже хочу посмотреть.

— Нана, но ведь у нас только одна пара чувяк.

— А может мне у кого-нибудь попросить? — умоляла мать.

— Нет. В чужом ходить не будем. Если хочешь, я буду сидеть дома, все равно мне там делать нечего, — твердо сказала дочь.

— Нет, нет. Что я, старая, там забыла?.. Правда, угощения, говорят, будут роскошные. Трех быков будут резать… Давно мы мяса не ели… Да ладно.

— Нечего тебе там есть, — возмущалась дочь.

— Да-да, я это так, просто ворчу, дочка. Делай как надо, — говорила мать, тяжело вздыхая. — Да благословит тебя всевышний.

Всю длинную зимнюю ночь в доме Хазы, в маленькой ветхой пристройке мельницы, горел свет керосинки. Кесирт с особой торжественностью готовилась к празднеству. Обе женщины — и дочь и старенькая ее мать — ожидали от предстоящего дня чего-то необычного, нового, светлого. В большом чугунном казане[22]. Хаза с вечера разогрела воду и, усадив свою дочь в медную чару, с нежностью поливала теплой водой, приговаривая различные пожелания и заклинания для единственного родного существа. Затем, как в детстве, посадив Кесирт на маленький стул, расчесывала ее длинные густые смолянистые волосы.

— Кесирт, родная, — говорила мать тихим, умоляющим голосом, заплетая длинную косу, — может быть завтра сделаешь свой выбор. Сколько молодцов вокруг тебя ходят?.. Я уже старая стала. Вдруг помру — что тогда.

— Эх, нана, нана! — с усмешкой отвечала дочь. — Ведь выбор-то не я делаю, а молодцы… Поразвлекаться все со мной хотят, а жениться желают только старики богатые, да и то второй женой, а то и третьей. Кому это надо? Не неволь меня, мать! Ведь ты знаешь старую чеченскую поговорку: «Девушке выбирай цу[23] и юноше — кул[24]».

Хаза глубоко вздохнула. Наступила долгая, тягучая пауза. В печи, догорая, уныло затрещали поленья…

— Видели бы эти парни тебя такой… Какая у тебя кожа! — как-то пытаясь успокоить и себя и дочь, говорила старая Хаза.

— Не волнуйся, нана! Всё будет хорошо! Главное, мы живы, здоровы, а остальное как-то образуется… А по этому поводу у нас тоже есть поговорка: «Красота на день, а добро на всю жизнь».

Хаза, пытаясь скрыть невольные слезы, возилась вокруг дочери.

— Нана, ложись спать. Сколько можно? — возмущалась Кесирт.

— Ничего, ничего, доченька, — говорила старуха, — чувствую я, что сегодня что-то случится… Чует мое сердце. Ведь есть еще кjенты26 у нас в горах… Просто ты у нас больно разборчивая — не до этого нам.

26 Кjант — молодец, кjенты — молодцы.

— Ты снова о своем, — резко обрывала ее дочь. — Сколько раз об этом можно говорить? Ложись спать.

Выдохнувшись, медленно догорала керосиновая лампа. Уморившись, ничего не говоря, Хаза прилегла, да так и заснула. Позже, спросонья, пытаясь накрыть себя старой овчиной, сбросила с нее огромного черного кота. Тот недовольно огляделся чуть раскрытыми глазами и тотчас с наслаждением, скручиваясь в калачик, улегся в ногах Хазы.

В углу, за маленькой изгородью, зашевелился теленок. Маленькая комнатушка погрузилась в мрак, только бурые угли из открытой печи подавали хилые надежды на свет и тепло.

Простонав во сне, Хаза легла на спину, далеко запрокинула голову. Она с хрипом, часто дышала через слабо раскрытый беззубый рот. Грубый ситцевый платок сполз с головы старушки, и седая прядь неухоженных волос сползла на край набитой соломой кожаной подушки, сохранившей в себе запах козлятины. Кесирт машинально посмотрела на мать, и взгляд ее невольно остановился на старом, изможденном трудом и одиночеством лице: тонкие губы приняли синеватый оттенок; нижняя челюсть выдвинулась вперед; из-за беззубости и худобы щеки впали; глазницы с невидимыми белесыми ресницами глубоко ввалились; и только нос — большой, тонкий нос с горбинкой, сохранил свою прежнюю форму.

«О Аллах, как она постарела, — думала Кесирт, как бы впервые рассматривая каждую глубокую морщину на ставшем безобразно-страшном, неживом лице матери. — Что я буду делать, если она умрет? Как я буду жить? Неужели и мне уготовлена та же судьба, как и матери?…Как она смогла прожить жизнь одна, без родственников, в этих диких местах, на этой вечно крутящейся мельнице?…Лучше умереть. Я такую жизнь не вынесу».