Олег Губенко - Отступление от жизни. Записки ермоловца. Чечня 1996 год. Страница 8

В декабре я попрощался с ней. Перепелицын собирался ехать по делам в Чечню вместе с недавно отслужившим в 503-м полку Колей Резником. Вспомнили про меня:

— Я обещал тебя пристроить к разведке в двести пятую бригаду. Поедешь?

Когда мы уже колесили по дороге за Галюгаевским постом, он обронил:

— Я бы и сам где-нибудь пристроился повоевать…

В этой фразе и есть весь Перепелицын, над которым уже тогда некоторые подленькие и трусоватые субъекты исподтишка начинали подсмеиваться, превращая в очередной несуразный анекдот его привязанность к войне.

Поездка наша не увенчалась успехом. Нам объяснили, что ещё несколько дней назад те люди, которых мы ищем, отдыхали у знакомых нам казаков в станице Стодеревской, теперь же их искать бесполезно.

— Да и зачем вам нужна «двести пьяная» бригада? Мы слышали, что через месяц начнут формировать казачий батальон. Навоюетесь…

И ведь точно, навоевались…

Валентин Иванович бодрился, провожая нас в феврале 1996 года в Прохладный, приезжал к нам туда, и тоска, не смотря на всю показную браваду, тогда окончательно и плотно засела в его душе. Он тяготился миром, он искал выход для себя, разрываясь во внутренних противоречиях на две части: одна говорила ему о необходимости оставаться дома и руководить вверенным ему казаками отделом, другая же тянулась к нам, ушедшим на войну, считая, что это и его война тоже.

Мы вползли на территорию Чечни, поочерёдно продвигаясь от Червлёной к Грозному, а от Грозного — к Ачхой-Мартану, и вспоминали об атамане лишь изредка, думая о том, что встретимся с ним только после нашего возвращения домой. Как мы были не правы! Он был не из тех, кто спокойно ждёт, он не подстраивался под ситуацию, он натягивал её на себя.

В конце марта собранную казаками на Ставрополье и доставленную в Моздок гуманитарную помощь погрузили на две вертушки, и несколько атаманов, в том числе Перепелицын и Владимир Голубев из Пятигорска вызвались её сопровождать. По-другому быть не могло…

Наш батальон стоял под Ачхой-Мартаном, мы готовились к завтрашнему бою. Командование определило нам второстепенную задачу в предстоящей боевой операции — необходимо было подавить огневые точки противника при подходе к селению Орехово, которое должны взять штурмом подразделения двух мотострелковых полков. Задача была не из лёгких, но разве мы могли тогда знать, что завтрашний день изменит планы до неузнаваемости…

Как были рады казаки Перепелицыну! И не в том дело, что он привёз письма, посылки и канистру вина, и не в том дело, что одна из вертушек была загружена свежайшим (по нашему разумению) хлебом, вкус которого мы давно уже забыли. Казаки радовались, увидев его осанку, услышав твёрдый голос, в котором не было ни тени намёка на паникёрство, успевшее уже заползти в душу к некоторым бойцам. Он вышагивал по расположению, пробирался среди палаток, шутил, подбадривал бойцов, и мы гордились им, и каждый в глубине души думал о том, что вот именно к нам приехал наш атаман, и от этого мы казались самим себе наделёнными значимой особенностью.

Его миссия была выполнена.

Казаки ему были благодарны за всё.

Но он и Голубев остались в расположении батальона — вертолёты улетели в Моздок без них. Они должны были отправиться домой, это было естественно и необходимо. Никто из казаков не осмелился бы даже подумать о том, что они струсили. Ведь, по нашему мнению, это была не их война. А они так не считали…

Следующий день — 29 марта 1996 года — стал последним в жизни Валентина Ивановича. Эх, кабы знать об этом!

Я вёл казаков в бой, кувыркался под обстрелом в развалинах и чеченских окопах, но в памяти Перепелицын отпечатался только дважды. Первый раз за несколько минут до начала боя: он вышагивал, как бы заслоняясь бронёй МТЛБ, но, не сгибаясь при этом. Второй раз: на перекрёстке перед мечетью во дворе, отгороженном от остального мира каменной оградой, под прикрытием которой находилось человек двенадцать казаков нашего взвода, фактически отрезанных от остальных подразделений. Часть бойцов, в том числе и командир роты, прятались от обстрела в полуразрушенном доме, и Валентин Иванович, обращаясь к капитану, напористо говорил:

— Чего сидим? Вперёд идти надо!

Кто знал тогда, что Господь не давал ему в тот миг покоя, вёл его особенным, нелогичным для нашего разумения путём, готовя для подвига…

Командир роты молчал, на мой вопрос, есть ли какие приказы от комбата, неопределённо пожал плечами. Я вернулся к бойцам, оставшимся на другой стороне улицы.

Примерно через полчаса началось какое-то шевеление техники сзади нас по улице, и я вновь перебежал дорогу, и контуженный, пережёвывая кирпичную крошку, закатился в тот самый двор. Казаков нигде не было…

Потом, после боя они говорили, что видели меня, но не могли высунуться из-за ограды — нас обстреливали из гранатомётов. Так разошлись наши пути.

Мы прицепились к одной из МТЛБ, и, прячась за бронёй, пошли вместе с колонной, вытянувшейся по центральной улице мимо мечети. Мы все шли прямо. Особо плотный огонь был спереди, и, чуть меньше, слева. Бойцы огрызались огнём на огонь противника. Никто тогда не думал о том, какая опасность подкрадывается к нам справа, с той стороны Орехово, что вытянулась в сторону Старого Ачхоя.

Группка казаков, в которой был и Перепелицын, повернула за мечетью вправо в кривую узенькую улочку, выводящую на окраину села. Действие их было механическое, скорее всего, неосознанное, но эта случайность оказалась ключевой, решающей в бою за Орехово. Расчёт боевиков был очень верный: они заходили к колонне, зажатой на центральной улице села, сбоку, и могли, без труда подбив несколько единиц техники, остановить наше движение вперёд. И тогда потери с нашей стороны оказались бы значительно больше, чем те, которые мы уже понесли.

Отряд боевиков буквально наткнулся на горстку казаков. Чеченцы не ожидали увидеть их здесь, как и не ожидали такого сопротивления. Валентин Иванович шёл первым, и первым он открыл огонь из РПК. Готовые к бою гранатомёты были приведены боевиками в действие, бойцов расшвыривало, как мячики. Все казаки из этой группы получили множественные осколочные ранения или же контузии, но, не выдержав ответного огня, чеченцы ушли назад.

Перепелицын погиб в самом начале этого короткого боя, через какое-то мгновение погиб бросившийся ему на помощь Пётр Юрченко. Они спасли батальон от кровавой ловушки, отдали свои жизни ради жизни товарищей.

Погиб при штурме Орехово и атаман Голубев…

Вечная им память…

Я отрываюсь от реальности современного мира, и память втягивает меня в пространство давно минувшего прошлого, туда, где рядом с героями Шипки, могилам которых мы поклонялись пятнадцать лет назад, замер тот, подвиг которого достоин поклонения будущих потомков.

Стою возле могилы Валентина Ивановича и всматриваюсь в его портрет на чёрном граните. Распахнутый бушлат, через плечо — сумка. Чуть заметная улыбка, прищуренные глаза, скулы, горбинка носа, отточенные ветром по-восточному. Вот он — аскер несуществующего Белого Царя, о пришествии которого мечтал, но не дождался, вечный воин, замерший на граните в состоянии похода.

Он не ушёл безвозвратно в пространство войны, не растворился в ней без остатку, но вернулся к нам вечной памятью, назиданием и примером.

Мы продолжаем идти по тернистой тропе жизни, любим, ненавидим и боремся, бывает, надрываемся от непосильной ноши, ропщем, спотыкаемся и падаем, но, оглянувшись назад, в примерах прошлого по-прежнему черпаем силы, и продолжаем верить в честь, справедливость и благородство, которые не под силу разрушить даже смерти.

Память всё таки сильнее её…

Прощание

Мы уходили в ночь, мягкую от падающего снега и торжественно-молчаливую, боящуюся потревожить общее для наших сердец чувство расставания и нежности.

Снег падал нам под ноги, освящая путь, делая его искренне чистым в своей девственной белоснежности.

Тускло горели фонари, охраняющие центральный проспект города. Рядом с ними сгорбились прикрытые белёсой накидкой деревья, ещё вчера вечером страшные в своей бесстыдной зимней наготе. В темноте топорщились лупастые груды зданий, всматривающихся в зимнюю пустоту одинокими светящимися окнами.

Не обращая внимания на всё это, мы шли, взявшись за руки, по заснеженной улице, понимая, что нам дана всего лишь одна затяжная секунда, место в которой выделено только на двоих.

Мы остановились, и я сказал ей:

— Дальше не ходи, до вокзала я дойду сам.

Она прижалась ко мне, маленькая и беззащитная, ухватившись руками за солдатский бушлат, в который я был одет.

— Ты ещё приедешь? — спросила она.

Подняв голову вверх, она пыталась заглянуть мне в глаза, и снег, падая ей на лицо, таял, и каплями слёз стекал по щекам. Я погладил её по голове, вытер ладонью мокрые щеки, и понял, что должен сказать то, во что она не хотела верить.