Владимир Успенский - Тревожная вахта Страница 8

У Кораблева закружилась голова, тошнота подкатила к горлу.

Черный капитан захлопнул альбом:

— Видишь, что мы делаем с теми, кто не хочет отвечать? Ты скажешь мне всё. Или я буду ломать тебе суставы. А потом буду тебя жечь. Сначала правую ногу, потом левую, потом правую руку, потом левую. Ты сойдешь с ума и всё равно всё скажешь.

— Воля ваша.

— Фамилия? — вскочил немец, и Захарий Иванович подумал, что он действительно сумасшедший. То кричит, то смеется. Да и не будет нормальный человек такие снимки держать. А от помешанного добра не жди…

— Ну, Кораблев я.

— Где сейчас стоит линкор?

— Откуда я знаю? — удивился старик.

— Где? В Мурманске? В Ваенге? Говори!

— Не знаю, — резко ответил Захарий Иванович. — Видать, перепутали вы чего-то, не по адресу попали.

Они стояли друг против друга: здоровый, краснощекий, чисто выбритый офицер в новом мундире, в блестящих сапогах и приземистый, широкий в плечах старик в сатиновой рубахе без пояса, в латаных ватных штанах, в валенках, обшитых резиной. Стояли и смотрели друг другу в глаза. Офицер — с ненавистью, старик — спокойно.

— Зря вы всё это, — тихо сказал Кораблев. — Моё дело сети да рыба.

Капитан шагнул к нему, щелкнул зажигалкой, выбросил вперед руку. Пламя опалило старику щёку. Он дернулся, но сзади его схватили за локти. Пламя жгло кожу, запахло горелым, старик застонал от боли.

— Где линкор?

— Не знаю.

Капитан зажигалкой ударил его в нос, на бороду потекла кровь. У Захария плыл перед глазами туман, ослабли, плохо держали ноги.

— Ну вот что, — голос капитана звучал зловеще. — Даю тебе на размышление четыре часа. Потом буду с тобой работать. Ты подумай о своей жизни.

Два солдата подхватили рыбака под мышки и вытащили из комнаты. Офицер, тяжело дыша, сел в кресло и расстегнул ворот мундира. Он не успел ещё закурить сигарету, как в комнату быстро вошел лейтенант Йоганн Мерц.

— Не перестарались вы, Циммерман? — с беспокойством спросил он.

— Нет, всё в порядке. Старик крепкий, — улыбнулся, прикуривая, капитан.

— Ну, вам виднее. — Лейтенант Мерц сел в кресло. — Я всё слышал. Вы артист, у вас незаурядный талант. Когда вы рычали на него, то даже мне становилось страшно. А ведь я не из пугливых.

— Это ерунда, — махнул рукой польщенный капитан. — Маленькая инсценировка. Зато теперь мы сможем вертеть его, как захочется.

— Уверены?

— Абсолютно. Эти русские страшно упрямы. Напрямик их не взять, даже вот такого старика. Туп, безмозгл, а упрям, как все. Надо искать обходные пути. Между прочим, не забывайте: психологический эксперимент с этим рыбаком — моя заслуга.

— Разумеется, капитан. Скажите, где вы взяли этот альбом? Это же уникальная вещь!

— Дорогой Ганс, я два года собирал снимки. Тут и моя работа, и работа коллег. И это не только для воздействия на допросах. Тут есть опыт, есть чем полюбоваться. Со временем за альбом дадут большие деньги, больше, чем за картину из Лувра.

— Я не сомневаюсь. Но если он попадет в чужие руки?

— Этого не случится. Я держу его в сейфе для секретных бумаг. Сегодня достал ради такого необычного случая.

— Да, игра идёт крупная, есть смысл делать любую ставку.

— Послушайте, Ганс, если вы залезли в самую пасть к русским, неужели не могли найти там более осведомленного человека, чем этот бородатый козел?

— У нас не было такой задачи… И вообще, хорошо рассуждать здесь, в тылу. Нам просто повезло, что встретили этого рыбака, — ответил лейтенант, болтая ногой. — Кстати, господин капитан, получена радиограмма из штаба. Адмирал Гейе[2] поздравляет с успехом всех ребят, участвовавших в операции.

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Прошло больше недели с того дня, как я приехал на Север, но сделать за это время мне удалось очень мало. Кроме той работы, которой занимались мы с майором Астаховым, я написал ещё подробную докладную записку адмиралу, изложив в ней, какие, по моему мнению, силы и на каких участках может применить противник. Кроме того, в записке содержались некоторые рекомендации по обеспечению безопасности кораблей на рейде и у причалов.

Чем дальше, тем сильнее росли во мне беспокойство и недовольство собой. Нападения смертников можно было ожидать каждую ночь, а полярная ночь, как известно, длится почти круглые сутки. Но я не мог сказать, что всё продумано, всё готово для встречи противника. Да и вообще, можно ли предусмотреть все детали, все случайности и неожиданности?!

Разумеется, не только мы с Астаховым думали о нападении диверсантов. К отражению их атаки готовились на флоте десятки и сотни людей. Сведения о морских диверсантах старалась добыть наша разведка, наши самолеты чаще стали летать над Северной Норвегией, осматривая побережье. Увеличилось количество дозорных судов. Всё шло своим чередом. Но меня не покидала мысль, будто всю ответственность за успех или неудачу операции несу я один. Ведь я специально приехал из Москвы, ко мне стекались все сведения, ко мне обращались с вопросами и за советами.

Мы все хорошо знали коварство фашистов. Надеясь, что бдительность у нас в праздничные дни ослабнет, они к каждому празднику готовили какую-нибудь каверзу: то неожиданную атаку, то воздушный налет на важный объект. И войну-то они начали в ночь с субботы на воскресенье, когда люди отдыхали, меньше всего думая о нападении врага.

Можно было предположить, что в этот раз противник приурочит свою операцию к Новому году. Война, дескать, войной, а праздник праздником. Советские моряки будут веселиться, офицеры и матросы сойдут на берег, а оставшиеся на кораблях начнут в полночь чокаться и произносить тосты.

Что же, в какой-то степени немцы были правы. Настроение у наших моряков действительно было праздничное. Мы провожали хороший год: он принес нам большие победы. И мы надеялись, что наступающий год будет ещё лучше — враг потерпит окончательное поражение.

Но эту праздничную ночь многим офицерам и матросам пришлось провести в открытом море. В дозор было послано больше кораблей, чем обычно. С особым вниманием несли службу сигнальщики и гидроакустики, наблюдатели береговых постов и дежурные в штабах.

Флот ожидал нападения.

Я хотел выйти в море на одном из больших охотников, но адмирал посоветовал мне остаться в базе. «Здесь вы нужней, — объяснил он. — А командиры и без вас знают, что им делать».

Адмиралы всегда бывают правы — мне оставалось только подчиниться.

До позднего вечера я сидел в штабе и, пожалуй, провел бы с оперативным дежурным всю ночь, если бы не майор Астахов. Он позвонил мне по телефону, спросил:

— Волнуетесь?

— Разумеется.

— Давайте волноваться вместе. Оставьте дежурному номер моего телефона и приходите. Тут совсем рядом.

Я колебался. Выйду из штаба, и вдруг в этот момент поступит радиограмма… Ну и что? Я тотчас вернусь… Но радиограммы может и не быть, а нервы тут вымотаешь до предела, расхаживая из угла в угол в непрерывном ожидании. Вдвоем будет легче, время пролетит незаметней.

— Добро, — сказал я Астахову.

Майор встретил меня у крыльца сборного деревянного домика, прилепившегося на склоне сопки. Обмахнув веником ноги, я вошел в комнату. В ней было жарко и накурено.

На столе, накрытом белой бумагой, расставлены консервные банки, блюдца с нарезанной колбасой, сыром и ещё с чем-то — я сразу не разглядел. Посредине высилась бутылка шампанского. Настоящее шампанское — я не пробовал его с начала войны.

— Пить не будем, — перехватив мой взгляд, сказал Астахов. — Нужно сохранить свежую голову. Согласны?

— Да, конечно… Только мне, знаете, неудобно. Хоть бы предупредили, я подарок прихватил бы, как положено.

— Вы пришли — и это самый лучший подарок. Как-то не очень весело одному в праздничную ночь. Даже если волнуешься и ждешь сообщений… В такие ночи одолевают воспоминания, — смущенно улыбнулся майор. — Человеческая сущность неистребима; никакими делами, никакой занятостью нельзя подавить в себе плохое настроение. Ну, что же, пора и за стол.

На Астахова приятно было смотреть. Одет аккуратно. Выбритый, постриженный, в белой рубашке с черным галстуком, он выглядел моложе обычного.

К столу были придвинуты четыре стула. Четыре рюмки стояли на бумаге. Обратив на это внимание, я спросил:

— Должен прийти еще кто-нибудь?

— Нет, — ответил майор. Нахмурился и отвернулся, прикуривая. — Это традиция. Так было у нас с женой, если встречали праздники врозь. Возле меня стоял всегда её стул… Такая привычка. Ведь жена для меня навсегда осталась живой. Я не видел её мертвой… А второй стул — для вашей жены. Если, конечно, хотите.

Он умолк. Курил стоя спиной ко мне. Он ожидал ответа. Мне хотелось подойти и крепко пожать его руку. Но я не сделал этого. Это выглядело бы несколько сентиментально. А я не люблю сантиментов. И майор, по-моему, тоже.