Михаил Шушарин - Солдаты и пахари Страница 8

— Гас-па-да! Я думаю так: Сысой Ильич и впредь, обновив свою жизнь, будет честно служить матери России. Горь-ка, гас-па-да!

Марфуша замерла. Потный писарь целовал ее неловко и неопрятно.

Около полуночи распотешился над Родниками буран. Завыли где-то совсем близко, за огородами, волки.

В самый разгар гулянья пришел в село Макар. Первым, кого он увидел, был Тереха. Пастух выскочил из переулка, проваливаясь в убродном снегу, трусцой побежал в Романовку. Поджарая фигура его то мелькала в снежных вихрях, то исчезала. Макар прибавил шагу, окликнул:

— Постой!

— Макарша? Пришел?!

— Ага. Александра Павловна в школе? — поймав в движениях Терехи что-то необычное, спросил: — Ты чего?

— Свадьба сегодня у Марфушки, вот чего!

— Пойдем к Александре Павловне. Дело есть нешуточное. Пойдем. Мы их поздравим!

Три недели прожил Макар в Великом Холме. И дрова пилил, и мешки с мукой на лабазах перетаскивал.

Как велено было Александрой Павловной, пошел в Копай-город. Это на самой окраине. Темно. Ночь. Только собаки лают да воют… Там собак голодных больше, чем у нас. Нашел домик с тремя скворешнями на воротах, потихонечку стукнул в ставень три раза. «Слышу! Кого бог принес?» — «Я, тетка Марья, привет вам от бабушки Александры». — «Коли с приветом, заходи!» Впустила меня женщина в сени, зашептала: «Быстро! Вот эти две пачки прячьте!» Затолкал я листовки под рубаху. А женщина: «Скажите бабушке Александре, что хвораем мы все, половина в больнице лежит. Иди». И только я отошел к другому домику, смотрю — городовые. Ну, думаю, и мне придется хворать, да еще как… Без документов и с листовками… Приблизились ко мне двое: «Стой, молодец!» Не помню, как все вышло. Стукнул ближнего по усам — и бежать. Свистки засвистели. Стреляют, паразиты. А я — за город, в лес. Верст пятнадцать рысью махал… Забрался в стог, выспался… Ну и вот.

Под утро свадьба обезумела. Плясали до тяжелого пота, хоть выжимай рубахи.

Во ИрбитеВода дорога.Во ТюмениРыба без кости.Пропадай, милка, без вести!

Одно колено хитроумнее другого выделывали братья Роговы. Отца Афанасия отливали в маленькой горенке водой: окончательно переневолился. Появились откуда-то две цыганки:

Базар ба-а-а-а-льшой,Купил па-ра-сен-ка!Две недели циловал.Думал, что дивчонка!

Старшина Бурлатов («всю жисть староверской крепости держуся») налился гневом, запустил в, цыганок пустой бутылкой. И они вскоре исчезли с братьями Роговыми. А Улитушка и наемные девки все таскали и таскали на столы разные кушанья, разливали вино и пиво.

Взобрался на стол Колька и начал «лепертовать», как выразился старшина, о революции:

— Гас-па-да! На-аше поколение… Мы — золотое зерно, представители партии мужицкой и купецкой, и не за то, чтобы Русь наша святая была расшатана жидовской крамолой! Да! Да!

Писарь сверлил его глазом, урядник, взвивая усы, поддакивал: «Правильна!», а сваха, Татьяна Львовна, налившись вином, недоуменно рассматривала Колькины сапоги, оказавшиеся перед носом.

— Да! Да! Гас-па-дин урядник, — кричал Колька. — У нас в Родниках есть такое…

Он не закончил. Резко ударили в окно. Брызнули на стол осколки. Камень пробил два стекла. Загулял по гостиной ветер. Снег косяком ворвался в пробоину. За окном истошно завыл чей-то голос:

— Э-э-э-э-й! Вы! Идите… Там Оторви Голову из петли выняли!

Марфушка упала, лишившись чувств. Потухла лампа.

Этой же ночью по всей ярмарке — на заботах, возах, на временно сколоченных из теса-однорезки прилавках и сарайчиках — кто-то расклеил листовки.

Такого в Родниках еще не видывали и не слыхивали. Против самого царя! Листовки! Они упали уряднику, писарю и старшине, как снег на голову. Кинулся урядник на площадь. А там ярмарка шумит. Кони ржут, безмены звенькают. Рядятся, бьются ладонями мужики. Пьяно. И еще эти чертовы ученики — ребятишки. Грамотеи треклятые! Вот один конопатый, с тонкой гусиной шеей, стоит среди мужиков и поет:

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Граждане! Царские палачи жестоко подавили революцию 1905 года. Они зверски расстреливают рабочих и крестьян, борющихся за свои права…

— Разойдись, сволочь! — рыкал урядник, летая по площади верхом. — Перестреляю гадов!

— Тьфу! — плевались мужики. — Какую ахинею написали в етих листовках. Слушать нечего. Крамола.

— Вот какую слободу дали анчихристам! Я бы этих самых листовочников в централ!

Но листовки подбирали. Кто тайком читал, кто знакомого или соседа просил:

— Ну-ка, о чем пишут? Прочитай, ты ведь маракуешь!

Пьяный Федотка Потапов встряхивал белыми кудрями, кричал во всю мощь:

— Ай-ай-ай! Царь-то, выходит, плут и разбойник!

Коротков полоснул его нагайкой: цевкой брызнула из носа кровь, красная бечева накосо опоясала лицо от виска до подбородка, и Федотка озверел:

— Ах ты, погана морда! Сукин ты сын! — кинулся на урядника. — Я ж тебя, гада хилого, задавлю!

Уволокли Федотку в каталажку. Напинали как следует. Повязали.

Писарь, псаломщик, дьякон и четверо понятых скоблили столбы, заборы, стены.

…С крутояра, за церковью, хорошо видать, как под обрывом растет родниковая наледь. Журчат радостно ключи, плещутся парные оконца, вода, сбегая к озеру, замирает от холода. Парни и девчата, свои и приезжие, смотрят под крутояр.

— Отсюда скатишься — богу душу отдашь!

— Богу душу отдать можно и на печке!

Гришка Самарин принес к толпе бутылку самогонки. Кончики ушей его были пунцовыми, сквозь корявины, казалось, вот-вот брызнет кровь: хлебнул, видно, вдосталь.

— На, пей! — совал он Макару посудину.

— Катись ты… Стой, а чем это у тебя бутылка-то заткнута?

— Гумажкой! Их кругом сегодня понабросано!

— Дура! — закипел Макарка. — Да тут вся твоя жизнь обсказана!

— Почитай, Макарша! — окружили его молодые и сразу притихли, приготовились.

Хрипло, еле сдерживая напиравших слушателей, Макар читал:

— «Они зверски расстреляли мирных рабочих на реке Лене в 1912 году и хотят заковать весь народ в кандалы. Не верьте царскому правительству!»

— Постой! Постой! Ты пореже читай!

— Ну-ка, повтори еще раз, как там говорится? «Не верьте царскому правительству!»

— Молчать! — на крутояре появился урядник. — Разойдись!

И сразу — к Макару:

— Где листовку взял?

— Гришка принес. Бутылка была заткнута.

— Кто дал право читать?

— Разве нельзя?

— А ну, марш за мной!

Ярмарка набирала силу. Толпился у балаганов народ. Гудели кабаки.

— Соединяйся! Эй, мужики, слышали?

— Хватит, пососали нашей кровушки!

А в писаревом кабинете шло дознание: спрашивали учительницу.

— Говорите откровенно, откуда листовки?

— Не знаю.

— Вы забыли, сударыня, кто вы и почему здесь?

— Нет. Не забыла. Но к этому делу я отношения не имею!

— Где находилась вчерашнюю ночь?

— Спала.

— Куда отлучалась в последнее время?

— Никуда. Нельзя отлучаться. Занятия в школе идут. Отец Афанасий это хорошо знает.

— До каких пор вы будете мутить народ?

Саня вышла из себя, рассердилась:

— В чем вы меня обвиняете? В крамоле? Как вам не стыдно?

Она расплакалась, выбежала, хлопнув дверью.

«Нет, вроде бы не она, — заключили присутствующие на допросе старшина, писарь и отец Афанасий. — Но кто же?»

За чтение крамольных листовок урядник арестовал только поселенца Макарку Тарасова. Хотя листовки читало все село. Учительница тяжко переживала этот арест. «Наши все хворают. Половина лежит в лазаретах! Беда! А Макар? Почему я не запретила ему идти на площадь? Где он сейчас?»

Слезы стояли на глазах, неожиданные, нечаянные.

Каждый день, с утра до вечера, помогает Поленька Самарина матери: и полы моет, и поросят кормит, и по воду бегает.

— Да отдохни ты маленечко, — ласково просила дочку Ефросинья Корниловна. — Будет тебе.

— Ничего, мама, я не устаю.

— Не устаешь, а бледнехонька. И глазки чо-то у тебя навроде горюн-травы стали!

— Ладно, мама!

Корниловна уложила дочь на печку, накрыла старым отцовским зипуном, стала баюкать:

— Спи, кровинушка моя, спи, ластынька! Поправляйся!

— Ты, мать, не приневоливай ее к работе-то. Какая она еще тебе помощница, — ворчал Ефим Алексеевич.

— Да кто приневоливает-то, господи!

Вскоре Поленька слегла. В серых глазах ее застряла смертная тоска, ноги опухли. Зажигала по вечерам Корниловна в темном углу лампадку, падала на колени, разговаривала с богом, просила его: «Господи! Спаси ты мою доченьку родную, господи! Матушка пресвятая богородица! Не лишай ты жизни рабы твоей Пелагеи! Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный. Помилуй мя, господи!»