Ежи Путрамент - Сентябрь Страница 8

— Докладывает подпоручик Маркевич! — обалдело вытаращив глаза, гаркнул он, да так оглушительно, будто кричал «пожар!».

«Дорогой Тримерек, наверное, мне назло прислал этого болвана», — подумал Бурда. Нелепо было, конечно, предполагать, что Тример сам будет заниматься такими пустяками. Но все же неприятное впечатление, оставшееся после рытья траншеи, укрепилось.

Две дамы одна за другой пропищали свои речи. Бурда уже давно владел важным для государственного деятеля искусством: он отлично умел во время торжественных заседаний выключать внимание и заставлять себя думать о разного рода приятных мелочах. Но на сей раз этот метод не дал желанного эффекта: нелепая бабская болтовня все время действовала на нервы.

«Народ дураков!» — как припев, звенит в ушах любимая поговорка Коменданта [3]. Он смотрит на раскрытый рот дамы в черном, на неподвижные ряды коренастых солдат, на офицерика в сползающей на глаза каске. О чем думают эти тупицы, что поняли они из всех этих визгливых речей?

— Все как один! До последней капли крови! Честь нам дороже, чем мир! — прокричала дама.

Слова, брошенные Беком в толпу несколько месяцев тому назад, лишь бы отделаться. Подхваченные тысячами уст, они стали такими избитыми и потрепанными: «Народ дураков!» Что они понимают в той великой комбинации, для которой все эти фразы — лишь удобное прикрытие?

Государственный деятель обречен на одиночество. Как хорошо понимает теперь Бурда настроение Бека после той майской речи. Восторги, аплодисменты, поздравления, приветственные телеграммы, чуть ли не лавровые венки — и холодное бешенство Бека. «Народ дураков!» Надо покрепче держать его в узде. На пышные фразы не скупиться, особенно на такие, что имеют глубокий смысл, недоступный для дураков, подобных собравшимся здесь.

Вторая дама провозглашает здравицу. Солдаты и кучка членов «Семьи» хором вопят: «Да здравствует!» У подпоручика мясистые губы; когда он кричит, они как бы образуют рупор, а голос у него такой зычный, что уши режет.

Сзади раздается шепот Хасько: «Пора!» Бурда берет пулемет. Пулемет тяжелый, его неудобно держать. В глазах подпоручика вспыхивает беспокойство, он сразу теряет свою вымученную неподвижность, подбегает к Бурде и неловко хватает пулемет за приклад. Бурда невольно вытирает пальцы платочком: согласно уставу оружие густо смазано. Из строя выбегают двое солдат и берут пулемет — подпоручик снова вытягивается в струнку. Ах, как нужна сейчас подходящая фраза, хоть кусочек фразы, чтобы спровадить этого болвана. Что-нибудь такое, что было бы понятно всем этим башкам под касками. Доступное и краткое — что-нибудь в легионерском духе…

— Получили игрушку? — говорит Бурда. — Ступайте играйте с ней.

— Так точно, пан министр! — неожиданно рявкает подпоручик. — Слушаюсь, пан министр! До последней капли крови! Польша может спать спокойно!

Бурда поворачивается и, не дожидаясь конца церемонии, направляется к машине. Солдаты берут винтовки «на караул», и десятки глаз устремляются на него по команде «равнение направо». Что в этом возгласе офицерика его окончательно доконало? То, что подпоручик еще раз повторил брошенные в толпу фразы? «Ох уж этот Бек! — подумал Бурда. — Как я одинок, как я ужасно одинок. Ничего они не понимают. Нелегко, нет, нелегко пройдет эта комбинация. Народ дураков!»

В министерство он ехал в угнетенном состоянии духа и, чтобы как-то рассеяться, старался думать о приятных вещах. Может, устроить Тримеру через его красотку какую-нибудь пакость? Не пора ли вытащить Янека из Бохни? Станет таким же остолопом, как тот подпоручик, которого он только что видел. Вытащить, во что бы то ни стало вытащить. И как можно быстрее. «Народ дураков». Да, государственный деятель всегда одинок.

К счастью, в министерстве на раздумья времени не было. Так уж сложилось, что сфера деятельности Бурды, особенно в последнее время, все чаще переплеталась со сферой деятельности его шефа. А шеф не только ведал внутренними делами, но и был премьером. Так что в последнее время Бурда, помимо своих обязанностей вице-министра, исполнял также и функции вице-премьера. Он не протестовал и не уклонялся от новых обязанностей. Горечь ответственности не в силах была отравить то чувство опьянения, которое давала власть.

Упоенный нашептываниями о «наследнике трона» и «дофине санации», Бурда горячо принимался за улаживание дел, пока премьер развлекался где-то в провинции.

Список ожидающих приема, как всегда, был огромен, Хасько настаивал на том, чтобы в первую очередь были приняты две делегации — политических партий и варшавских купцов. Но Бурда ему назло выпроводил делегацию купцов, делегации политических партий велел обождать и пригласил делегацию женщин. Хасько, иронически прищурившись, молча поклонился. Через минуту Бурда понял, в чем дело: первой вошла Томира Гейсс-Тарнобжесская.

Поэтесса и журналистка санации Томира Гейсс-Тарнобжесская среди своих коллег по профессии была самой крупной фигурой. Старея, она приобретала поистине апокалиптические размеры: этот бюст, выпирающий из корсетов, блузок и платьев; эта черная буйная поросль колючих усов а lа Франц-Иосиф; эти некогда бездонные, а теперь выпученные глаза и отечные мешки под ними. Неизменным остался только голос — глубокий, вибрирующий и, как прежде, по-младопольски очаровательный. Это свое единственное не изъеденное ржавчиной оружие она по любому поводу пускала в ход.

— Поручик Казик, — загудела она, раскрывая двухметровый обруч объятия, — то есть полковник, то есть-то есть… министр, ваше превосходительство, ах, не сердитесь, что для меня вы все еще поручик Казик… О, я вижу, вы сердитесь, ваше превосходительство, ваше превосходительство, — певуче тянула она, наступая на Бурду. В этой даме все колыхалось: и голос, и бюст, и бедра, огромные, как бюст, и щеки.

Ловким движением выскользнув из ловушки ее объятий, Бурда коснулся губами пальцев ее руки, впихнул обезоруженную этим маневром тушу в ближайшее кресло и только тогда заметил остальных членов делегации.

С Томирой пришли еще две дамы, но Бурда смотрел только на одну. В первый раз — о чудо! — он видел ее вблизи, наяву. От волнения кровь буквально застыла в его жилах — таким прекрасным показалось ему это хорошо знакомое по сцене, по иллюстрациям и фотоснимкам лицо. Лицо, которое он столько раз, закрыв глаза, вызывал в своей памяти во время мстительных размышлений над очередным свинством Тримера. Даже сегодня, всего пятнадцать минут назад, он пытался мысленно выискать в этом лице нечто такое, что дало бы ему возможность отомстить за Пекары. Но сейчас, увидев эту женщину так близко, понял, что он бессилен. Смотрел и не мог оторвать глаз. Нет, человек, который сумел завладеть таким существом, действительно непобедим.

Между тем Гейсс говорила не переставая, но из ее бесконечной трескотни до вице-министра долетали лишь отдельные слова. Но вот, все еще любуясь Нелли Фирст, Бурда наконец уловил какой-то обрывок фразы и сразу пришел в себя.

— …я — большая дипломатка… о, польская Женевьева Табуи знает, с кем и к кому идти. К твоему шефу, Казик, я бы пробивалась с пожарниками, а к тебе лучший пропуск — красивая женщина.

Бурда стиснул зубы — и потому, как Гейсс перешла на ты, нескромно напоминая ему мальчишеские годы, и потому, что не только поймала его долгий и внимательный взгляд, но и тут же раструбила об этом. Не успел он пресечь ее болтовню, как она выпалила нечто совершенно недопустимое:

— Не удивительно, что ты любуешься Нелли. Ее глаза, губы обожает вся Польша. Но ты взгляни на другую — разве она не чудо? Это пани Залесская из польского Красного Креста.

Вторая спутница Гейсс вспыхнула, нервно смяв в руке платочек. Бурда невольно перевел на нее взгляд. Худенькая, с мягким овалом лица, большими, не то серыми, не то голубыми глазами, спрятанными за темно-золотистыми ресницами, с прямым, красивой формы носиком, Залесская показалась ему совсем заурядной. Бурда решил наконец прекратить это несносное сводничество.

— Прошу извинения за неловкие шутки. Пани Тарнобжесская слишком чистокровная польская журналистка, чтобы обойтись без них.

— О, прошу вас! Разве я не говорила, дорогие мои! Не только красота, но и юмор.

Бурда бесцеремонно кашлянул. Гейсс поняла намек и перешла к делу, то есть закатила десятиминутную речь на тему о международном положении и об обязанностях польских женщин. Бурда слушал ее, невежливо постукивая карандашом по стеклу на письменном столе. Раза два он мельком взглянул на Нелли. Что его так поразило в этом лице? Губы и глаза, о которых распространялась Гейсс? Мясистые, непристойно красные губы, широкий, как говорится, от уха до уха рот. А глаза? Они только на первый взгляд кажутся черными и неотразимыми. А на самом деле карие, бессмысленно уставившиеся в одну точку глаза. Нос — вздернутый, толстый, обсыпанный пудрой, наверно, для того, чтобы не видно было угрей. Ну, ясно, кожа так и лоснится от жира. И еще эта ямочка на подбородке. Самое обыкновенное лицо. Вызывающее? Возможно. Почему же оно показалось ему таким прекрасным?