Олег Смирнов - Июнь Страница 8

Но из кустов на том берегу, расталкивая и подминая их, выполз танк, развернул башню с измалеванным крестом и номером, и пушка ударила туда, где был «дегтярь». Другой танк выполз к отмели, орудийная вспышка — и землю перед мысом тряхнуло, разрывы ближе и б лиже к яме, пятый снаряд рванул рядом. Карпухина отбросило к Бурову, оба упали на дно, комки земли забарабанили по спинам. А если осколки?

Буров лежал, прикрыв голову руками, автомат — под себя. Снаряды раздирали мыс то подальше от ямы, то вблизи. Буров отнял от головы руку, нащупал карпухинскую, пожал: я живой, а ты?

Земля за шиворотом, на зубах, тело затекло, судорога свела икру. Буров размял мышцу. Сколько же можно так валяться, уткнувшись рылом в лапник? Однако носа не высунешь, преждевременно погибнуть — глупо.

Когда звон, визг и грохот прекратились, Карпухин отряхнулся и оглядел винтовку. Буров высунулся, увидел: пока танк долбил, десантники высадились; развертываясь в цепь, они поднимались теперь по склону. Буров скомандовал:

— Огонь!

Автоматчики перебежками подходили все ближе. Буров и Карпухин швырнули гранаты. Автоматчики залегли. Хорошо, что залегли. Плохо, что справа не слышно ни «дегтяря», ни гранатных разрывов. Неужто другой танк стрелял метко, будь он проклят!

— Товарищ сержант!

— Чего тебе?

— Тяжко нашим, на заставе-то?

— Да.

— Ну и нам достается.

Оба повернулись к заставе, и оба выкрикнули:

— Ракеты!

Со стороны заставы, пронзая дым, взвивались ракеты: «Спешите на заставу!» Мы-то поспешим, да что же вы замешкались, дорогие? Конечно, при таком обстреле всяко могло обернуться, могли мы и вообще не дождаться этого сигнала. Буров наклонился к Карпухину:

— Отходим по моей команде!

— Есть!

Танк не обстреливал, видимо опасался угодить в своих; залегшие немцы строчили из автоматов и пулеметов, швыряли гранаты на длинных деревянных рукоятках; по низкорослому кустарнику до взвода слева и до взвода справа обтекали мыс. Хотят окружить? Буров выдернул из-за пояса гранату:

— Карпухин, канавой — в густняк, я за тобой! Прикрывая отход Карпухина, он бросил гранату, дал очередь и переполз в осушительную канаву, уводившую от мыса в лесную чащу. В канаве догнал Карпухина, затопал следом.

Канава была бросовая, неглубокая, по пояс, приходилось пригибаться. Сапоги чавкали по месиву, вонявшему затхлостью, стенки пачкали желто-бурым, как гной с кровью. Секли склонившиеся ветки, посвистывали пули, откуда и куда стреляют, не разбери-поймешь, позади автоматные очереди и крики «хайль», надо оторваться от фашистов, запутать их, сбить с толку.

Бежать было тяжело. Автомат колотил Бурова по груди, пот стекал по лицу, по шее, острая боль вступала в ушибленную коленку, дыхание саднящее; кажется, сердце колотится потому, что автомат бьет по грудной клетке. Буров поймал себя на мысли: думается ясно, и о пустяках думается, не только о главном, о войне, просто удивительно. И этой мысли он удивился и приказал себе: «Не растекайся мыслями, сосредоточься на главном».

В конце осушительной канавы с разбегу наткнулся на Карпухина, едва не сшиб его.

— Ты чего остановился?

— Нету мочи… выдохся…

Карпухин разевал рот, крутил шеей, словно выпрастывал ее из петли, царапал пальцами ворот гимнастерки. Буров подтолкнул его в бок:

— Нельзя задерживаться… Поглубже в густняк… там передохнем!

— Силов нету…

— За мной!

Он отстранил Карпухина, вылез из канавы и, припадая на больную ногу, побежал краем опушки. За спиною — дыхание Карпухина.

Подле родничка, во мшанике, Буров сбавил шаг, и теперь Карпухин чуть не сшиб его. Они стояли, переводя дух, отфыркиваясь. Желтая, с черными пятнами и крупная, как летучая мышь, бабочка пролетела меж их лицами. Бабочка? А мыши, что летали ночью, — когда это было? Давно, до войны.

— Угостимся, Саша, родниковой.

Сняв фуражку, Буров присел на корточки, колено заныло. Зачерпнул пригоршнями воду, от которой сразу заломило зубы. Попил, ополоснул лицо, намочил затылок. А Карпухин лег плашмя и не отрывался от воды.

Окунул голову и снова припал к струе. Буров выбил из фуражки пыль и сказал:

— Не обливайся.

Карпухин покрутил шишкастой, стриженой головой, пророкотал:

— Ох, пресвятая богородица, дева пречистая! Ох, здорово! Едри твою качалку, здорово!

Он выразился и покруче, виновато потупился. Буров распрямил плечи, нахлобучил фуражку.

— Товарищ сержант, извиняйте-прощайте. Сорвалось.

— Ладно, ладно.

— Поесть бы чего, — со вздохом сказал Карпухин. — Времечко-то к завтраку.

Завтрак? Кое-кто плановал: к завтраку вернемся из секрета. Порушились планы, разве, можно было их строить, в тот субботний вечер?

Ноги расслабленно дрожали, Буров прилег за пнем. Из ямки, смахивающей на сусличью нору, начали вылетать осы — земляные, наизлейшая осиная порода. Хотя добрых ос вообще не бывает. Как и добрых фашистов. Ты же про это был наслышан, Буров, а вот решил закрыть глаза? Так пацан прикрывает глаза, и ему кажется, что его уже не видно, опасность не угрожает. Самообманом занимался, Буров?

Осы кружили, улучая момент, чтобы напасть. Вон их сколько, не отобьешься, надо уходить. И на заставу надо поспешать, оклемались — и будет.

— Пошли, Саша.

Карпухин подтянул пояс еще на одну дырочку, забросил винтовку на ремень, зажевал папиросный мундштук. Буров пошарил по карманам, вытащил смятую, раздавленную пачку «Беломора». Карпухин протянул свою:

— Берите, товарищ сержант.

— Спасибо. А моя была непочатая, пропала, жаль… — И опять в голову пришло: «Черт знает о чем думаю!..».

Буров прикурил, затягиваясь и выпуская дым через ноздри. Частыми затяжками они докурили, и Буров приказал:

— Шире шаг.

— Сколь силов хватит, выложимся.

— Должны выложиться!

— Двинем Великим лесом?

— Да. Урочищем сподручней подобраться к заставе.

— Как думаете, хлопцы держатся?

— Еще как!

— А подмога не запоздает?

— Ни в коем разе!

— Мне писарь комендатуры по секрету болтал. Пятой армии по плану обороны полагается подходить к границе на третьи либо на четвертые сутки.

— Быстрей подойдет!

— Товарищ сержант, а немец-то все-таки угораздился напасть! Не сойдет это ему задаром, душегубу окаянному!

— Будь уверен: не спустим!

Перебрасываясь с Карпухиным отрывистыми фразами, Буров вслушивался в военные шумы. Все так же над Бугом канонада, но она будто раздробилась на отдельные очаги. Взрывы бомб и снарядов в городках особенно сильны. Ружейно-пулеметная стрельба отодвигалась на восток.

3

Карпухин плелся, не переставая, ругать немцев. Буров хотел сказать: «Отставить разговоры!» — и не сказал, убыстрил шаг. На заставу, на заставу! Два активных штыка — это что-нибудь да значит. С боеприпасами, правда, жидковато: пара гранат, магазин непочатый, остальные израсходованы.

— Карпухин, подсчитай свои боеприпасы.

— А на кой хрен? Патронов — штук тридцать, гранат — ноль целых ноль десятых.

— Да, жидковато у нас с тобой.

— На заставе разживемся.

Буров не ответил, прибавил шаг. Карпухин проворчал что-то о силенках, однако вскоре замолк, фыркал да отдувался. Жарко было и Бурову, соль разъедала ссадину на щеке, в коленке похрустывало и покалывало, он припадал на ногу. Сапоги вязли в зыбучем песке. В лесу было душно, застойно и мглисто.

С ревом низко пролетели на запад «юнкерсы», — с бомбежки, пустые. В урочище, у лесникова домика, пальба. Буров и Карпухин переглянулись.

Деревья разредились, в просветах — полоса просеки. Над ней висела пыль. Буров предостерегающе поднял руку. Они постояли, так и есть — на просеке движение, голоса. Пригибаясь, подобрались поближе. Раздвинули кусты.

Враги на нашей территории. Это поразило Бурова, как будто он не видал их, форсировавших Буг. Но то было у прибрежного мыса, а тут — подале от границы. Враги углубляются на нашу территорию!

Метрах в тридцати, у кромки, спиной к Бурову и Карпухину, белокурый ражий немец, запрокинувшись, пил из фляги, его товарищ, чернявый, длиннорукий, отвинчивал крышку термоса, наливал в пластмассовый стаканчик что-то коричневое, дымящееся — либо какао, либо кофе. Офицер с витыми серебристыми погончиками, с сигаретой похлопывал прутиком по карте, разостланной на спине согнувшегося солдата; другой офицер отдавал распоряжения пожилому фельдфебелю; тот тянулся по стойке «смирно» на немецкий манер — согнув и отставив локти, щелкал каблуками, рявкал: «Яволь! Яволь!» Офицер кривился, поправлял на животе кобуру. Связист с рацией на горбу косолапил вверх по просеке. Немцы кто в касках, кто в пилотках — у таких каски болтались на поясе; автоматы, ручные пулеметы, легкие минометы. На просеке несколько групп, в общей сложности штыков двести, а может, и поболе. Немцы. Но слышна и «мова»: