Владимир Рыбаков. - Афганцы. Страница 8

— Да, пошли. Только скажи, пожалуйста, ведь вы группу Бодрюка оставили одну, чтобы меня встретить. А если душманы в наше отсутствие из ущелья выйдут, тогда что?

Сержант усмехнулся:

— Тогда Бодрюк один разбогатеет, но это вряд ли. Через долину афганцы днем не пойдут. По долине от ущелья до ущелья им шагать километров пять-шесть, не меньше — днем слишком опасно. Обычно они в таких случаях идут перед рассветом, хотя, конечно, иногда, зная, что мы знаем, решаются идти на прорыв и днем, но — редко. Так что у нас все шансы увидеть Бодрюка под балдой — он героином балуется, но тоже в меру.

«Разбогатеет? А, он имеет в виду — получить еще одну награду. Медаль или даже орден. Дроздовский марш они поют, а о наших советских орденах мечтают.

А они что, все наркоманы, что ли?

Борисов, удобно повесив АК на шею и прикрепив РД на спине, спросил небрежно сержанта:

— Хоть кто-нибудь у нас тут не употребляет эту пакость?

— Отец Анатолий. Не курит, не пьет. Но зато баб любит больше всех. Все на них тратит. Пришлось часть его доходов на руки ему не давать. Он раз в Кабуле мы как-то три недели под городом по горам лазили и многих ребят потеряли — одного педика сильно побил только за то, что не мог понять, как можно баб не любить. Счел, в общем, равнодушие к женщинам страшным преступлением.

Группа тронулась. Лица замкнулись, стали сосредоточенными. Множество вопросов вертелось в лихорадочно буксующем мозгу Борисова. Белогвардейцы, анаша, попы, героин, педики, недопустимое отношение к уставам — все это говорит о полном разложении, другой стороны, эти люди явно стали профессионалами похлеще многих старых офицеров, это видно, это чувствуется. Как же эти противоречия уживаются? Хотя… хотя посмотрим, каковы они в деле. Одно дело красоваться, другое воевать.

Он повторил в уме последнюю фразу несколько раз, хотя в глубине души знал: умеют, умеют они воевать. И ему нужно будет учиться и учиться у этих ребят. «Я в принципе должен им сегодня прочесть лекцию о международном положении и продолжающемся вмешательстве империалистических кругов США во внутренние афганские дела, об успехах политики национального примирения, об экономических и социальных успехах республики Афганистан. Должен-то я, конечно, должен, но если они мне прямо в морду рассмеются, то не видать мне хотя бы уважения к моему мундиру с их стороны как своих ушей… А интересно: может, и у них стукач имеется? А почему бы ему не быть? Спрошу обязательно у Сторонкова, хотя, возможно, стукач сидит в группе Бодрюка.

Склоны становились все круче, спуск — тяжелее подъемов. Запас сахара иссяк и силы из гудящих ног стали уходить в кремнистую землю все быстрее и быстрее. В глазах темнело, язык распух, внезапное головокружение раза два едва не бросило его вниз, как он подумал, под собственные ноги. Он проклял себя за то, что не тренировался перед отъездом, что пил в Кабуле и вечером перед отлетом, что хвастался перед полковником и перед самим собой своей силой и выносливостью. Борисова догнал колхозник из-под Фрунзе — фамилии и имена почему-то никак ему не запоминались — и с жалостью на лице протянул ему красивую баночку:

— Пейте залпом, лейтенант. Это чистый лимонный сок. Американский. Сразу поможет. А после вот таблетку эту под язык положите. Тоже американская, «мультивитамин» называется. А еще после и эту таблетку проглотите. Она японская, воду в теле удерживает.

Борисов еле выдавил из раскаленного рта:

— Спасибо тебе. Не забуду.

Парень ответил:

— Да я не для этого. Просто жалко вас стало, больно уж вы мучаетесь. Но вы не беспокойтесь, поначалу все так, через это пройти надо. Некоторые салаги не выдерживают. Есть такие, что даже воду крадут, а страшнее этого здесь почти ничего нет. Ну, я пошел, а то сержант уж стал на нас поглядывать. Он, в общем, у нас нервный, анекдотики любит рассказывать, все смеются, а у самого глаза колючими остаются… Да ладно, заболтался я. Не бойтесь, скоро уже…

«Уже четыре часа. — Борисов отвел локоть и посмотрел на запястье. — Руки вон в крови, проклятый кустарник! Нет, не женюсь на Свете, это точно. Сегодня же разорву ее фотку. Я о ней должен был бы думать с надеждой, знать, что она тоскует, ждет, верит, что дождется. Но не любит она любовь, правда, и деньги не любит. Белорыбица… А я через полчаса, какие там полчаса, через десять минут никого любить не буду — ни армию, ни родину, ни Свету — рухну и подохну. А они все себе идут — и хоть бы хны. Откуда люди такие взялись, в Союзе я таких не встречал. Они — настоящие профессионалы, но у нас не может быть профессиональной армии. Профессиональная армия — это преступление, за одну только мысль о ней нужно офицера расстрелять. И правильно, я ведь иду и не знаю, кто будет в меня стрелять первыми: душманы или свои же солдаты»…

Чей-то насмешливый грубый голос заставил старшего лейтенанта поднять налитую усталостью голову:

— Шумите вы, братцы-кролики, что вас за версту слышно. Я бы своим за такой подход к месту ярмарки такое б впаял! А ты, Славка, всегда добрый такой, что, гляди, до дембеля не дотянешь. Мне одному все достанется.

Говоривший был очень плотным коротконогим парнем. Он словно вынырнул из камней. «Это наверняка Бодрюк. А Сторонкова зовут, значит, Славой. Они явно соперники». Коротконогий подошел к Борисову, четко козырнул; в другой свободно опущенной руке — «драгуновка», большой оптический прицел ночного видения был расчехленный. Это стало для Борисова как бы преддверием боя. Часть усталости сразу ушла из тела в камни.

— Товарищ старший лейтенант…

— Хорошо, хорошо. Ты — Бодрюк. Зовут как?

— Алексеем.

— А я Борисов. Возьми-ка мой РД, в нем вода.

— Спасибо. А то мои пить хотят. Заждались. Знакомиться теперь будете?

— Отдохну малость. Сторонков сказал, душманы обычно перед рассветом идут?

— Да, обычно. Только они такие козлы, что обычное обычным трудно у них назвать. Наша позиция там, метрах в ста. Вам старший сержант Сторонков покажет, он добрый. Разрешите идти?

— Идите. Я скоро наведаюсь.

Желтая узкая долина догорала под солнцем внизу метрах в трехстах. Нависавшие над нею горы, казалось, наступали, стремясь раздавить, и в мареве отступали обратно. На противоположной стороне долины из котловины выползало засохшее русло речки, в нем тек переживший лето тощий и грязный ручеек. В бинокль Борисов не без волнения следил за судорогами желтой воды, ищущей удобных путей в мертвом русле. «Ишь, тоже жить хочет». Дикая красота места заставляла забыть о войне, о цивилизации, нужно было усилие, чтобы вернуться мыслями к работе. Он подозвал Сторонкова:

— Они, значит, из этого ущелья должны выйти? Так. А почему бы не устроить у самого выхода минное полюшко, там достаточно узко?

Старший лейтенант лежал расслабленно в тени камня, лицо его было спокойно, но страх, избавившись от груза физических усилий, необходимых, было, хозяину тела для перехода, вновь начал попрыгивать-поскакивать, щипать то желудок, то горло. Поэтому Борисов и старался говорить равнодушным тоном, употребил непривычный термин «минное полюшко». Он не послушался совета, оставил на себе бронежилет — и потому едва дошел до заставы. «Эта глупость была необходима. Я могу закрыть глаза на ужасающее нарушение уставов, потому что у меня другого выхода нет, но сам, как офицер, я не могу, не имею права следовать их примеру. Не могу же я идти у них на поводу».

Сторонков словно читал его мысли. Он сел под лейтенантовский камень, прислонился к нему спиной, но карабина из руки не выпустил:

— Я понимаю, товарищ лейтенант, трудно и рыбку съесть и… Я вам честно как старшему товарищу говорю. Трудно командовать на войне, когда войны не знаешь, трудно нарушать уставы, когда веришь в них как в Бога. Но, скажу тебе, лейтенант, что до тебя было много офицеров — салаг, совсем не понимающих специфику нашей работы здесь. Ты — один из лучших. Я правду говорю. Один, например, с первой же минуты стал угрожать… это из недавних. Убили его на первом же задании. Нет, что ты, что ты… мы его просто не берегли. А мины ставить у выхода из ущелья нельзя: афганцы после первого же взрыва уйдут обратно, и пиши пропало. Ставить немного дальше тоже не имеет смысла: они могут пойти направо, налево или прямо, попробуй угадай. Кроме того, что же, мины на себе таскать?

Борисов кивнул:

— Понимаю. Но я заметил, что у вас вообще гранатомета нет. А ведь положен.

— Опять двадцать пять. Положен! Тащить его и боеприпасы к нему — тяжко, а прицельности у него никакой. Афганцы бегают по горам, мы бегаем по горам. Был бы у нас хоть один мул, но — не положен; быть может, правильно, маневренности с ним меньше. Да и дурные они. У афганцев с мулами большие трудности — у них сила лошади и выносливость ишака, но в отместку есть склонность к неожиданному безумию, даже к самоубийству. И стоят они дорого — не меньше легковушки. Поймите, лейтенант, все, что мы делаем, основано на долгом и дорогом опыте. Тысячи ребят полегли по дурости уставов, тысячи перегрелись, перемерзли, перетравились. Да взять всех, выбывших за годы войны по дурости только нашей, а не афганского умения — несколько дивизий наберется. Сколько лет десант гнали в лоб на афганские позиции! Да до сих пор в горах автомат шлют против карабина! Вот, возьмите ваш АКМС-74: увеличенная начальная скорость пули со смещенным центром тяжести. Я вам уже говорил? А что любое препятствие посылает эти проклятые пули обратно? Вы не в афганцев, в себя рикошетом палите. А в лесу, в «зеленке» можно половину взвода сразу положить… своего же, себя же. В вас сверху из карабина с такого расстояния, что вам и не снилось, а вы своей трещалкой — в самого себя. Благодарствую! У нас для ближнего боя есть старые АКМ. Больше уводит, но зато нормальные пули нормального калибра не возвращаются — и прицельная дальность больше. А для ближнего боя ничего лучше и не надо. Так что ты, лейтенант, свой автомат положи в сторонку в той же тени, все равно до афганцев с ним не дотянешься. Мой совет: ляг за пулемет.