Виктор Манойлин - Базирование Военно-морского флота СССР Страница 8

А потом еще веселее — начались налеты советской авиации на железнодорожный узел. Потом немецкая газета стала писать, что румыны воюют плохо, только мешают, поэтому немцы их с фронта выгоняют и будут воевать сами. Румыны возвращаются в свою страну и будут проходить через Сальск, поэтому заприте двери, не пускайте их в дома — они прирожденные воры, все украдут, еще и хозяев прибьют.

Это хорошее известие. Это значит, что Румыния перестала верить в победу немцев. Значит, есть у нас кому и чем воевать. Значит, прочь сомнения — победа будет за нами!

Когда немцев окружили под Сталинградом, газета об этом не писала, но на базаре все знали, поскольку с Сальского аэродрома доставляли окруженным войскам продовольствие и боеприпасы. Затем немецкая газета стала писать, что Советы применяют варварское оружие — «Катюшу», которая сплошной огненной лавой сжигает все, в том числе и жилые дома. Это уже очень хорошо — газета проговорилась, что советские войска так близко, что по Сальску могут быть огневые налеты.

И совсем хорошо стало тогда, когда газета сообщила, что весь людской резерв Советов, способный воевать, истреблен в боях под Сталинградом, что Красной Армии как таковой больше нет, и что Сталин нанял армию у монгол, которых столько миллионов, что и не сосчитать. Немцы их бьют-бьют, а они все лезут и лезут, идут сплошным валом, и темпа стрельбы немецких пулеметов и пушек недостает, чтобы их перебить. Вот поэтому немцы вынуждены временно отступать. Хотя оружие у монгол только одно — русская винтовка прошлого века. Поэтому населению советовали быстренько эвакуироваться в немецкий тыл.

В Сальске тогда стояли небывало крепкие морозы и лежали глубокие снега. У немцев не было зимнего обмундирования, рассчитанного на такие морозы, поэтому внешний вид и одежда солдат были карикатурными — они кутались во все, что только можно. Особенно смешно выглядели тяжелые соломенные боты, которые они надевали на сапоги. У многих на головах поверх пилоток были женские платки.

Когда начались бои за город, немцы стали готовиться к уходу и методично взрывать и поджигать здания, склады, запасы. К вечеру все стихло, и немцев в городе стало не видно. Только я утром вышел на улицу, как из-за угла выбежал солдат со старой русской винтовкой в руках, в серой красноармейской шинели и монгольским типом лица. Увидев меня, он спросил:

— Куда немца побежала?

Меня как током ударило — неужели немецкая газета не брехала, и у нас одни монголы воюют? Через минуту все встало на свои места. Подошедшие за ним солдаты были, во-первых, все славяне, во-вторых, все в новых белых овечьих полушубках, меховых шапках-ушанках, валенках, в-третьих, все с автоматами.

Пока не подошли тыловые части нашей армии, я больше не видел ни одного бойца с винтовкой — все были только с автоматами. Вид и экипировка наших солдат разительно контрастировали с немцами. Мы смотрели на них и гордились ими.

У меня в жизни были и раньше причины радоваться, но ту радость, которую я испытал, когда в город вошли наши, ни с чем не сравнить.

Большинство горожан устремились на центральную площадь. Когда я прибежал туда, она уже была заполнена. На трибуне стоял председатель Сальского райисполкома Шестерко, у трибуны — два пожилых сальских милиционера, хорошо известных каждому мальчишке. Лица собравшихся — радостные, светлые. Прошел короткий митинг. На улицах население угощало солдат чем Бог послал, солдаты делились сахаром и махоркой. Слезы, радость, поцелуи, объятия.

Советская власть в освобожденном городе развернула энергичную и результативную работу: в считанные дни население получило продовольственные карточки, открылась амбулатория, заработало радио, в дома подали электричество, начали приводить в рабочее состояние промышленные предприятия, стали функционировать все органы государственной власти.

На третий день освобождения по всему городу были расклеены объявления, приглашавшие учеников в школу. Я пошел в железнодорожную школу, которую ранее окончил мой старший брат. Это было в конце января 1943 года. Половина учебного года уже прошла, но весь год пропадать не должен. Мы учились в седьмом классе до 30 мая, потом всем классом во главе с классным руководителем поехали на работу в колхоз, где работали до 30 августа. Каникул никаких не было. Вернулись в школу, до 1 ноября закончили обучение по программе седьмого класса, а дальше мы уже были учениками восьмого класса.

В середине 1943 года я вступил в комсомол. Обстановка на фронте была крайне напряженная — немцы стояли не очень далеко от Ростова, который они уже дважды брали. В Сальске только что произошло перезахоронение комсомольцев, расстрелянных немцами. Никто меня не агитировал вступать в комсомол, никаких преимуществ членство в ВЛКСМ обычному семикласснику не давало. Мой старший брат не был комсомольцем, и это никак не сказалось, когда он до войны поступал на учебу в институт.

Комсомольская организация школы была небольшой — всего девять человек, а в нашем классе — я один. Поступил в комсомол не ради выгоды, а по убеждениям. Какие могли быть выгоды, когда не исключалась вероятность, что немцы снова войдут в наш город, когда даже в нашей школе комсомольцы были больше других загружены внеклассной работой, в том числе ремонтом школы. Я с гордостью прикрепил к рубашке комсомольский значок со словом КИМ — Коммунистический интернационал молодежи.

Вскоре после моего вступления в комсомол было объявлено о роспуске Коммунистического интернационала (Коминтерна) и КИМа. Я был этим удивлен, не понимая, как можно отказаться от мирового коммунистического движения, от подготовки и проведения мировой революции. Окружавшие меня ученики и взрослые отнеслись к этому совершенно равнодушно, и когда я пытался с ними говорить на эту тему, недоумевали, зачем я этим вопросом забиваю себе голову.

В Красной Армии ввели погоны, командиров стали называть офицерами, а красноармейцев — солдатами. Парадные погоны у офицеров сделали «золотыми». Для меня, выросшего на книгах и фильмах о Гражданской войне, революции и на ненависти к «золотопогонникам», это было неожиданностью. За что же боролись, если снова будут «золотопогонники», если будет не Дом Красной Армии, а Дом офицеров и солдатский клуб — каждый отдельно. Ведь Чапаев говорил: «В строю я командир. А когда я чай пью, приходи, садись рядом — пей со мной чай». Между тем мои сверстники, родители и знакомые взрослые восприняли введение погон как нормальное явление.

После освобождения города от немцев всякая антирелигиозная работа и пропаганда куда-то пропала, и больше я с ней не встречался.

Во время войны нас неоднократно во главе с классным руководителем направляли на работы в колхоз или на железную дорогу. Как-то немецкая бомба попала в вагонное депо, и наш класс направили на работу по его восстановлению. До сих пор приятно вспомнить. Во-первых, нас в тот же день оформили на работу и выдали хлебные карточки как рабочим. Во-вторых, поставили на котловое довольствие и в обед кормили супом и кашей до отвала, а в-третьих, до чего же интересно было работать на громадной кровле, приколачивая к фермам новые, пахнущие сосной доски! Когда работали в колхозе, там кормили, а еще начисляли трудодни, на которые потом выдавали пшено, кукурузу, зерно и т. п., что было весьма кстати — дома у нас земельный участок был большой, вскопали, посадили, убрали, получилось прилично.

Школа — железнодорожная, а на железной дороге ОРС (отдел рабочего снабжения) давал всем школьникам на большой перемене кусок хлеба, щедро посыпанный сверху сахарным песком. Нет нужды говорить, как ценен был этот кусок во время войны.

После освобождения города продовольственное положение нашей семьи можно характеризовать так: голод не мучил, но поесть еще в любое время дня и ночи были готовы.

Когда нам, мальчишкам, исполнилось по 16 лет, паспорта нам не выдавали, а дали справки, которые мы должны были менять каждые три месяца. Мы уже считались допризывниками и все были на учете в военкомате.

Во время летних каникул в 1944 году нас, человек сорок школьников-допризывников из Сальска, вызвали в военкомат, вручили винтовки с просверленным в патроннике отверстием, передали под команду сержанта и приказали отправляться на лагерные сборы где-то за Ростовом. Сержант нас построил, привел на вокзал и приказал садиться на ростовский поезд, объявив, что сбор будет в Ростове на вокзале у главного подъезда. Билетов никаких. Сержант объяснил, что кого не будет в установленное время в установленном месте, того ждет наказание по законам военного времени. Мы бросились к вагонам, проводники нас не пустили, полезли на крыши, уцепились руками за какие-то трубы и поехали. Хоть дело было и летом, но поезд шел ночью — продрогли прилично.

В лагере жили в землянках, по десять человек в каждой, спали на сене, никаких матрацев, подушек и одеял. Бессонницей не страдал никто. Дисциплина была жесточайшая, порядок и чистота — аналогично. Кормили мало и плохо. Целый месяц без выходных дней ходили строем, стреляли, бросали гранаты, бегали в атаку, держали оборону, форсировали речку и т. п. Офицеры и сержанты — все фронтовики, но уже нестроевые, кто без глаза, кто без руки, кто хромал, но все отлично знали, что надо на фронте, и учили только тому, как зря не погибнуть и постараться выполнить боевую задачу.