Владимир Лидин - Три повести Страница 8

…Несколько часов назад можно было поклясться, что вечером они будут во Владивостоке. Как всегда, маленькие, улыбающиеся, проворные люди возникли на пути, заставили повернуть армию, заставили дожидаться. В падях фыркали кони. Было запрещено зажигать костры. Люди томились. По небу поползли три луча военных прожекторов. Суда стояли на рейде и щупали небо. Рядом, близко, в тумане пробивались огни полуострова Эрдмана.

Свияжинов глядел на огни и томился. Ему было двадцать четыре года. Он вспоминал свое отрочество, школьные годы. Он предощущал еще гордое и счастливое чувство: он видел улицы города, по которым пройдут они, освободившие наконец этот город. Он видел открытые окна, балконы, самого себя, загрубевшего в походах, обветренного, уже не вчерашнего длиннорукого юношу, а воина. Он видел женские лица, от которых в боевой грубой жизни отвык. Он старался вообразить эти лица, вспоминая знакомых женщин и девушек. Так вспомнил он Варю. Странно все-таки: шло детство, он замечал ее не более других своих сверстниц. У мальчишек были свои дела, свои пристрастия и игры. Тогда, в мальчишестве, считалось естественным не обращать на девчонок внимания. Теперь, глядя на огни заколдованного города и томясь, он воссоздал для себя этот образ. Варя смотрела из окна дома на него, недавнего мальчишку, Алешку Свияжинова. Она улыбалась ему. У нее была уже девичья улыбка. Они дрались за этот город, они входили в него, наконец сбросив в море недолговременных завоевателей. Сколько усилий, поражений, побед и крови, крови! На его только недавно голом подбородке юнца росла теперь золотистая бородка. Привыкшая к глубокому дыханию грудь распирала гимнастерку. Его глаза знали зоркость прицела. Ночь шла и меркла. Фыркали кони. Ленивая вода отлива плескалась о берег. Он грезил, виденья наплывали.

Сутки спустя армия двинулась дальше. За сутки японцы эвакуировали последние войска. Владивосток был свободен. Загруженные войсками и имуществом корабли снимались с рейда. За ночь прошел дождь. Высыпали звезды, покрытые туманом. К полдню тучи распались, стальная полоса легла на море подле голубых сопок. Затем все стало быстро меркнуть, наползли тучи, встал серый, с испариной, тихоокеанский день. Армия входила во Владивосток.

Все было именно так, как воображал себе в ночь на морском берегу Алексей Свияжинов. Женщины улыбались и бросали цветы, и он ехал верхом на коне по плоским большим камням Алеутской, затем Светланки. И среди этих женских и девичьих лиц увидел он, как повторение ночного видения, смуглое, знакомое, взволнованное лицо Вари Вилькицкой… Она не узнала его и смотрела мимо. Он проехал близко от нее на коне, и лицо ее проплыло в толпе на уровне его ноги.

Ночью в номере гостиницы, где все по-походному было разбросано, где на полу, на постели, на столе, на диване замертво от усталости спали товарищи, он распахнул дверь и вышел на угловой балкон. Знакомо и призрачно открылись отсюда Амурский залив и ковш, где стояли рыбацкие суда. Тончайшая синева, не затемняя, лежала над этим простором. Внизу на лодчонке горел огонь, рыбак — словно ничего не произошло в этом городе — готовил ужин. Да красный сигнальный фонарь оторванно маячил над молом. Корейские рыбачьи кунгасы стояли в нетревожимой заводи ковша. Сколько раз в юности смотрел он с высокого берега набережной на залив, на сопки противоположного берега, на рыбачьи кунгасы! Обычно после тайфуна в особой необычайной тишине примирения открывался этот залив. Внизу направо лежал черный, как бы прокопченный, в развалинах убогих домишек, квартал, налево возле самой воды — корейская рыбачья деревушка с деревянными трубами своих очагов. Посредине залива кунгасы под черными распластанными парусами — и перламутровая тишина спокойствия. Одна лодчонка с ловцом, шевелящим веслом, синяя гора, розовое на западе море, как японский пейзаж. Город, знакомый с детства, исхоженный от сопки до сопки, от острова к острову; город, за который столько долгих месяцев происходила борьба; город, служивший местом причала и бегства десятка армий всяческих национальностей, — этот город лежал теперь перед ним, простертый в ночи. Да одинокий ловец на своей зыбкой лодчонке обычно и мирно готовил ужин. Широкая грудь была открыта ночному набегавшему ветру. И опять близко — закинутое, счастливое, смуглое — прошло перед ним лицо Вари…

День спустя, задохнувшись от кручи, он встретил ее возле своего родительского дома. Еще более отсыревшим и тусклым показался ему этот дом, заброшенный как камень на сопку. Доживала жизнь мать, с залетным человеком — не то бурятом, не то татарином Алибаевым — ушла из дома восемнадцатилетняя Ксения, сестра, девчонка. И самым удивительным было, что именно возле этого дома встретил он Варю. Она смотрела на него с нестыдящейся счастливой улыбкой — и уже двадцать минут спустя он знал все про ее жизнь, про подполье, про учителя Яна Паукста, пришедшего из Таудеминской долины, про первореченский кружок молодежи, про десятки вчерашних товарищей, изменивших, предавших, бежавших… Дом на сопке сберегал его вчерашнюю жизнь. Жизнь, которая пришла вместе с ним, Алексеем Свияжиновым, была новой жизнью. С новой жизнью шла также Варя, недавняя непримечательная девочка, подруга сестры. Не все окна домов были открыты, не все с радостью встречали их вступление в город, не все женщины улыбались им. С ненавистью и чувством крушения смотрели многие угрюмо и косо на красные знамена, на чесоточных коней, на папахи и фуражки, перевязанные красными лентами. Борьба не закончилась, борьба еще предстояла. Не было чувства мира. Жизнь продолжала свой походный порядок. Поэтому многое для самого себя было создано наспех, вчерне, как начальный набросок.

Таким же начальным наброском, еще задолго до этой встречи, начертал он для себя образ Вари. Молодость искала воплощений. Ей нужен был кров после тревожных полуторагодичных походов. Город, в который так долго не могли они войти, был раскинут именно как ожидающий кров. Его огни взбега́ли на сопки. Таким Свияжинов представлял себе его в ту памятную приморскую ночь. И вот они под крышами этого города. Те же дома, те же пакгаузы из волнистого железа в порту, те же деревянные мостки тротуаров… но не те же люди под этими крышами. Люди стали иными. Одни бежали от революции. Других окислила она, как дешевый металл, содрала позолоту и обнажила в немощном непонимании и озлоблении. И, наоборот, выдвинула, распахнула, поставила в первый ряд благородных, горячих людей. Вряд ли могла бы и Варя ответить себе, почему эта встреча возле старого свияжиновского дома стала переломной для всей ее жизни. В подпольном кружке, где писались горячие и наивные прокламации, где организовывалась связью, переброской оружия борьба, Варя создавала в себе героический образ людей, которые скрывались в тайге и на сопках. Их была горсть, но они гнали армии… когда загремели на рейде якорные цепи последних судов и серый японский броненосец тронулся в путь, выкидывая чернейший дым, — вместе с другими была и она на улицах города. С Русского острова, с Чуркина мыса, на пароме, катерах и шампунках переправлялись сотни людей. Из Гнилого угла, с Эгершельда, со всех окраинных сопок стекались тысячи жителей, а с Седанки, со Второй речки, с Первой — походным порядком двигалась Красная Армия…

Он стоял перед ней, этот человек, которого она знала мальчишкой. У него была золотистая бородка. Его лицо огрубело. Шея была красно обуглена сентябрьским загаром. Грубая мужская рука засунута за пояс. В нем, в Алеше Свияжинове, воплощен был образ геройства, беспощадной силы, от которой бежали, спасались, погружались на суда нарядные, сытые американцы, японцы… Восторженно и влюбленно смотрела она на этого теперь таинственного человека. И, вероятно, оттого, что все было начерно, в походном порядке, так же начерно завязалась и ее судьба. События катились и усложнялись в своем разбеге. Недобитые отряды перекинулись в Корею, Маньчжурию, пробирались к Охотскому морю. Три недели спустя в номере гостиницы, где разбросаны были оружие, карты, планшеты и походные сумки, своевольно и властно поступил Алексей Свияжинов с Варей… Так привык он в Уссурийской тайге обирать кусты дикой малины, набивая жадный пересохший рот сладкими пахучими ягодами.

Позднее, на Камчатке, когда ему стало уже свыше тридцати лет, многое из прожитого по-иному и умиротворенно открылось перед ним. Тогда по-иному предстала перед ним и эта наскоро и неумело обобранная им юность. Он не сумел ее ни удержать, ни согреть. В походном порядке привык он к прямолинейности чувств. И как все пришло, так же стремительно и не задевая все это должно было и уйти. Впоследствии, когда жизнь стала не только одарять, но и приносить утраты, он понял, как много успел растерять. Варя не упрекнула его ни в чем, не стала ничего добиваться. Он уехал — ему хотелось дальше двигаться, узнавать мир. Освобожденный край постепенно возвращался к жизни. Большие загруженные суда шли на Камчатку. На Камчатке, на Сахалине начинали строить нефтяные, рыбные промысла, консервные заводы, угольные шахты… В ту, теперь уже дальнюю пору эгоистической нередко была молодость. Собственная жизнь заслоняла другие жизни. Так заслонила она и жизнь Вари.