Михаил Федотов - Разведка продолжает поиск Страница 8

Помню, когда мы, разбитые в блокадных боях весной 1943 года, скрывались мелкими группами по своим родным местам, однажды задумали напасть на гарнизон в Козьянах. Я предложил Крахмалову немедля пойти на операцию. Рассудительный Евгений Савельевич сказал:

— Сначала надо разведать, а потом решим…

В Козяяны пошла Ефросинья Захаровна. Возвратившись к вечеру, предупредила:

— Туда нечего и носа совать — полно фронтовиков.

Перед самой войной мой отец помог ей срубить новый домик в саду, вдали от улицы, и она сейчас жила в нем одна. На связь к ней приходить было удобно и незаметно для посторонних глаз. Вот мы и направились к ней. Иду, а сердце тревожно стучит. Боюсь только одного — если она не будет знать, где мои дорогие мученики…

Осторожно стукнул два раза в окно — это условный сигнал. Тут же оно распахнулось. Как и тетка Елена, Ефросинья Захаровна сначала отпрянула, а затем впустила меня в дом. Володя Иванов, Борис и Владимир Павловы остались на улице возле дома.

Ночь была теплая, даже душная. У ручья в кустах заливались соловьи, в болотце квакали лягушки. Будто и нет войны, все спокойно. Но люди-то жили настороженно, чутко, привыкли ко всяким неожиданностям, которые в любую минуту могут преподнести им враги. Почти из каждого двора нашего довоенного колхоза «Большевик» сыновья, мужья, жены, а случалось, и подростки ушли в партизаны. В этих семьях так же не знали ничего о своих близких, как не знала и моя мать обо мне, о Нине. Перед уходом сюда многие мои друзья просили передать весточку своим родным и близким.

Долго мы говорили с Ефросиньей Захаровной. Она подробно рассказала об укреплениях противника. Сопоставив ее сведения с имевшимися у нас, я понял, что враг строил здесь оборону не от партизан.

Мне все не терпелось спросить про своих.

— Тут они, у Ефима Илларионовича, — ответила Ефросинья Захаровна. — Вчера их видела. Скрываются от полиции, люди их берегут. А ночуют по очереди то у одних, то у других.

Ефим Илларионович Иванов, дальний родственник матери, также был нашим человеком. Тоня, его дочь, тоже связана с партизанами. Помогала и нам, когда мы, разбитые ранней весной сорок третьего года, прятались мелкими группами в Галдах.

Ног под собой не чувствовал, когда бежал к дяде Ефиму. Он жил на окраине Суровней — в сторону Городка. Берегом ручья по кустарнику мы приблизились к его дому, и я опять осторожно постучал в окно. Открылось не окно, а дверь, и на пороге появился сам хозяин. Конечно, узнал меня сразу, но тоже удивился моему появлению.

— Заходи, Миша, в хату. Твои здесь.

У меня как гора с плеч слетела. Мать, а затем и братья бросились ко мне на шею, со слезами стали расспрашивать, как я здесь оказался.

— Мы тебя, сынок, уже похоронили и оплакали. Говорили, что вас всех перебили на Двине…

— Значит, долго буду жить, — пошутил я, стараясь быть веселым, неунывающим.

Света не зажигали: в Глушице — гитлеровцы, а это совсем недалеко, могут заметить.

Июльская ночь коротка. На востоке уже занималась заря, и нужно было уходить. Мама стала упрашивать остаться на денек в Барсуках (так у нас называли лес за Пономарями).

— Еще и не переговорили обо всем, — удрученно сказала она.

Да и братья вцепились, не отпускают, тоже просят остаться на день в лесу.

— Мы придем вроде за ягодами, а принесем патроны, — убеждал меня Володя. — Много насобирали немецких — и к автомату, и винтовочных.

У нас оружие отечественного производства, боеприпасов достаточно, однако у помкомвзвода Владимира Павлова — «шмайсер», и патроны он берег. Вот ему-то и на руку было предложение моих младших братьев. К тому же, кроме Владимира Иванова, мы все местные: у Бориса Павлова в Тижме жил отец, у Владимира Павлова в Пономарях — жена. Так что и они хотели остаться, чтобы повидать своих.

Утром с восходом солнца в лесу раздались условные посвисты моих братьев. Я вышел навстречу, и мы еще раз обнялись с ними и с мамой. Долго она рассматривала меня, дотрагивалась до моего лица, волос — ей и сейчас не верилось, что это я…

Исхудала мама, осунулась, постарела. Мало того, что пережила горе — смерть отца, ей и теперь нужно прятаться и оберегать младших сыновей.

Братья вытянулись и вроде повзрослели. А может, так казалось потому, что исхудали от постоянного недоедания.

Володя, как всегда, не по годам серьезный и вдумчивый, больше молчал. Витя же взахлеб рассказывал мне про здешние оккупационные порядки. Братья знали обо всем: где стоят немцы, где полиция, где «народники».

Нерадостная картина вырисовывалась из их рассказов. Враги повсюду создали крупные гарнизоны, рыли окопы, строили укрепления. Смышленые подростки определили, что оборону строят в сторону Городка и Невеля. Оттуда, видимо, ожидают наступления. Только кто должен наступать — партизаны или Красная Армия — не могли определить ни Володя, ни Витя.

А мама все сидела и смотрела на меня с какой-то скорбью и сожалением, как будто видела меня в последний раз. Подробно, до мелочей все расспросила о Нине: как себя чувствует, как одета, вместе ли мы. Когда ответил, что она медсестрой в стрелковом взводе, немного обиделась: почему не со мной? Что я мог сказать? Она то и дело просила и приказывала беречь Нину.

Почти весь день пробыл в лесу со своими. Борис и Владимир Павловы также встретились с близкими и родными. Когда стемнело, мы распрощались и пошли в Бочканы. Там нас уже ждал Константинов.

Тяжело расставаться с родными. Придется ли свидеться? Откуда было знать, что через три месяца — 6 октября 1943 года советские войска прорвут оборону противника и освободят город Невель, а затем правее Городка выйдут глубоким клином к Ровному, Стариновичам, Старому Сиротино и освободят нашу местность? Не мог я знать и о том, что, когда советские танки уже были в Глушице, гитлеровцы, отступая, заскочили в наше Заполье, второпях схватили мою маму и Варвару Лапухову — мать партизанки Анны Корноушенко и погнали в сторону Мишневичей. Они хотели арестовать и моих братьев, которые находились здесь же, в толпе, но подростки Гена Евсеев, Костя Пашковский, Шура Пашковский и Леня Косьянов не выдали их. Когда же танки вошли в Заполье, Володя и Витя бросились к красноармейцам и со слезами стали просить быстрее догнать гитлеровцев и освободить маму. Танкисты нагнали их в деревне Бачище.

Но все эти подробности я узнал позднее…

Сначала мы вместе с отрядом Константинова решили разгромить гитлеровцев в Мишневичах. Выбрали этот гарнизон не только потому, что он находился ближе к основному объекту нашего нападения — плотине у Мальковщины, но и оттого, что крестьяне окружающих деревень жаловались на исключительную жестокость грабителей из Мишневичей. Когда мы появились в окрестных местах, они поумерили свою разбойничью прыть, а нам хотелось и вовсе отбить у них охоту до чужого добра.

Очередная разведка доложила, что гитлеровцы ушли из крестьянских хат, спрятались за толстые кирпичные стены сельской церкви. Наша задача усложнялась: выбить их оттуда значительно труднее, но все же мы рискнули. Правда, Константинов строжайше приказал беречь боеприпасы для главного.

Налет сделали среди ночи, но противник был настороже, открыл бешеный огонь из пулеметов и автоматов. Заработали и наши «ручники» — так окрестили разведчики ручные пулеметы. Дело дошло до гранат, ими окончательно и вышибли гитлеровцев из траншеи, опоясывавшей церковь. Теперь оставшиеся в живых забрались за кирпичные стены. Тратить зря боеприпасы нам не было смысла.

Позже узнали, что продержи мы осаду еще минут пятнадцать — двадцать, и засевшие в церкви гитлеровцы оказались бы без боеприпасов. Но в таком случае и партизаны, израсходовав патроны и гранаты, не смогли бы напасть на тех, кто охранял плотину в Мальковщине.

После того как мы изрядно потрепали гарнизон в Мишневичах, охранники плотины стали нервничать, чувствовали, что вот-вот очередь дойдет и до них. Поэтому разогнать их особого труда не составляло. Подошли, ударили изо всех видов оружия, и охрана, не оказав особого сопротивления, разбежалась. Оставалось взорвать плотину. Константинов выделил из своего отряда трех подрывников. Сноровисто и быстро они заложили заряды у основания шлюзов. Через несколько минут под добротным створом плотины, сделанным с немецкой аккуратностью — с прокладками из войлока, чтобы не просачивалась даже струйка воды, — вдруг глухо ухнуло. Шлюзы, на миг окутавшись огненно-бурым дымом, чуть приподнялись и под напором воды и длинных бревен тотчас же рухнули в пропасть. Толкаясь и дыбясь, устремились сюда толстые бревна. Они срывали дамбу и, налезая друг на друга, делали заторы, через которые, однако, беспрепятственно уходила вода из огромного плеса, запруженного бревнами, ждавшими своей очереди, чтобы прорваться к большой воде реки. Они постепенно оседали все ниже и ниже. А те бревна, что шли с верховья, цепляясь за берега Оболи, загромождали медленно мелеющее русло и оседали на дно…