Николай Асеев - Добровольцы Страница 8

— Простите, барышня! Я не помял цветочки?

Я с любопытством взглянула на него: маленький, на вид не более десяти лет, худенький, с удивительно милым бледным личиком. Солдатская шинель, фуражка и сапоги казались кукольными на этом малыше.

— Нет, цветочки мои целы. А ты хорош, вояка, от пустячного толчка валишься, — засмеялась я.

В ответ мне из-под длинных золотистых ресниц засияли синими звездами радостные детские глаза.

— Со всяким это может случиться, — солидно ответил малыш, стараясь говорить басом. — Не ожидал, потому и свалился. Откуда вы взяли эти цветочки? Я никогда не видал таких красивых.

— С дачи. На, хочешь? — я выбрала красную хризантему и протянула ему.

Он искоса взглянул на генерала, у которого под седыми усами дрожала добрая улыбка, и оглушительно выпалил:

— Солдату не полагается иметь украшений!

Я думала, что этот малыш был сиротой, воспитанником какого-нибудь полка здесь, в Москве, и что в солдатскую форму одет для забавы.

— Какой же ты солдат? Уж не был ли ты на войне? Он уловил насмешливые нотки в моем голосе.

— А вы не смейтесь, барышня! Я и на войне был, и в лазарете лежал.

— Неужто был ранен, паренек? — ахнула старушка, сидевшая рядом.

— А то как же, без этого нельзя: редко кто убережется, — гордо ответил малыш. — Меня-то кольнуло только в плечо, а дяденьку Ивана так насквозь штыком и проткнули… После атаки нашли его мертвым уже.

После небольшой паузы мальчик оживился.

— Хороший он был, добрый. Барышня, как он на гармонии играл! — его вспыхнувшие было слезинки сразу сгорели в радостном блеске глаз. — Когда эшелон наш шел, как на станции остановимся, так он начнет «Барыню» или «Камаринского». Солдаты разыграются, пляшут, поют, унтер до хрипоты докричится: пора в вагоны садиться, а они точно не слышат.

Дяденька Игнат потом взял эту гармонию, только он все грустное играет.

— Так ты что, в атаку ходил? — не выдержал и генерал. Малыш козырнул.

— Так точно, ваше превосходительство! Три раза ходил со своей ротой, только я плохо как-то помню. Бегут, кричат «Ура!», я с ними, в голове точно туман — лица страшные, голоса хриплые. Отстал я от своей роты, сзади нагоняет другая. Прапорщик кричит: «Что ты под ногами вертишься, уходи!» Столкнулись с немцами, я тоже куда-то бросаюсь со всеми, кричу, вдруг чувствую, точно ожгло мне плечо. Потом навалился кто-то на меня… Должно быть, память потерял я. После наши меня отыскали, дяденька Игнат на руках снес на пункт. Перевязали меня и сюда отправили. Когда мы в окопах сидели, я воду дяденькам носил из речушки! Заберу чайник и ползком! Дяденьки ругаются: «Да тебя, постреленок, убьют!» А мне что? Маленький — ужом проползу. Дяденька Игнат иной раз и за уши потрепет, да только так, любя.

— Как зовут тебя?

— Василий, — свирепым басом ответил герой. «Василек, — мелькнуло у меня в голове. — Синие глаза в золоте ресниц, точно васильки во ржи». Так он и остался Васильком на все время нашего недолгого грустного знакомства.

— Слушай, Вася, а родные у тебя есть? — спросила я.

— Нет, сирота я, — печально прозвенел уже не деланный бас, а нежный детский голосок. — Отца поездом задавило лет пять назад, а мама с год как умерла. Мы раньше хорошо жили, папа буфет держал на станции; а как умер он, пошло все хуже и хуже, мебель продали, в лачужке с мамой жили. Она от тяжелой жизни и умерла.

Наступило молчание.

— До войны у кого же ты жил, паренек? — опять вмешалась старушка.

— У маминой сестры. Бедная она, пять ребятишек один другого меньше. Дяденька — хороший плотник, пьет только очень: что заработает, все прогуляет. А дома дети плачут с голоду, ему что! Началась война, я и убежал.

— Поди, убивалась тетка?

— Что ж, женщина, ей можно поплакать, любит она меня. Теперь-то ей легче, все же лишнего рта нет, — задумчиво прибавил Вася.

Все это время он стоял около меня.

Потом, чувствуя ласку в моем голосе, малыш доверчиво прижался к моим коленям да так и остался.

— Тетка в деревне жила, у самой станции. Слыхал я, что поезда воинские проходят у нас, и пробрался вечером на станцию. Ждал, ждал, смотрю — идет на мое счастье поезд такой. Остановился, высыпали солдаты на платформы, шумят, толкаются, сразу людно стало. Пробрался я между ними к вагону, заглянул — пусто, я — туда да за кучу вещей и спрятался. Не заметил меня никто. Слышу — голоса, громче, ближе, стали входить в вагоны, громыхнули цепи, застучали колеса, и поехали мы. Я все лежу, не дышу. Поговорили солдаты, а потом давай на ночь устраиваться, поздно уже было. Один как наступит мне сапогом на руку, я ахнул, а он наклонился, шарит: «Братцы, что это, щенок или мальчонка, не разберу», — и вытащил меня. Испугался я сначала, а потом смотрю — ласковые, смеются.

— Чего ты увязался за нами, великан? — спрашивает тот, который мне на руку наступил, — это и был дяденька Игнат.

«На войну хочу», — говорю. Они как начали смеяться: «Ишь, ты, герой! Может, и до генерала дослужишься! Пойдешь воевать, так все немцы так и побегут со страху!» Шутят, тормошат меня, а дяденька Игнат опять спрашивает: «Родные-то есть у тебя?» — «Нет, — говорю, — сирота я». Помолчали, потом поговорили о чем-то. «Ну, оставайся с нами, ладно, будем вместе немца бить. Приедем на место, доложим ротному». Дали мне кусок хлеба с салом, кто-то подсолнухов насыпал в карман, а дяденька Игнат свернул шинель и уложил меня: «Ну, спи, генерал!» Сам хмурится, а голос добрый. Засыпаю и слышу, как говорит он: «Был у меня парнишка, такой вот, Гришутка, умер прошлым летом; вот этот пусть и будет вместо него. Похож».

Доложили ротному, он покричал сначала, да упросили; одели меня в форму, так вот и остался со своей ротой.

Трамвай шел по Плющихе.

— Ты куда едешь, Василек?

— Я на Арбат, в лазарет, а что? — растерянно ответил мальчик, неожиданно оторванный от своих воспоминаний.

— Да ведь проехал ты! Слезай тут на остановке, пройдешь назад два квартала, там как раз твой лазарет, — объяснила я ему.

Потом достала кошелек и положила на маленькую ладонь деньги.

— Возьми, Василек, себе что-нибудь купишь, а дяде Игнату свезешь — гостинец. Он на позициях теперь?

— Да, письмо мне недавно прислал, я еще лежал в лазарете тогда. Просит поправляться скорее — скучает. Да что, теперь я скоро уже поеду, здоров совсем.

— Ну, вот сейчас и сходи. Всего хорошего, Василек, дай Бог тебе силы и здоровья, маленький.

— Барышня, а вы куда едете? Я сказала ему.

— Можно мне с вами? — и милые глаза-васильки с мольбой устремились на меня.

— Как же ты с лазаретом будешь? Дело у тебя там, кажется?

— Да там из нашей роты раненый, я к нему шел. Завтра его навещу. Барышня, милая, пойду я с вами, хоть немножечко.

— Ну, если так хочешь, пойдем!

Василек нес мои цветы и о чем-то оживленно болтал, не умолкая ни на минуту, — серьезные фразы, тон взрослого человека сменялись ребячьим лепетом, таким наивным и забавным, так мило звенел радостный голосок. Говорил малыш очень хорошо, гладко; манеры были сдержанные, мягкие, ни одного резкого выражения не сорвалось у него за все время разговора.

— Ты грамоту знаешь, Василек? Он поднял личико ко мне.

— Знаю, барышня! Меня мама учила, она приходскую школу окончила. Потом в деревне у тетки я в школу ходил, там учительница была, Мария Николаевна. Она со мной и в особинку занималась. Вечером прибегу к ней, она, если свободна, книжки мне читала, интересные!

— Какие же книжки? Ты помнишь теперь?

— Там писали про то, как разные люди живут, птицы, звери, как цветы растут. Я всю помню, до крошечки!

Разгорелись щеки у Василька, я слушала его болтовню, и вдруг пришла мне в голову мысль, что, если взять его к себе?! Маме он должен понравиться, можно будет позаниматься с ним, подготовить в гимназию, ведь такой интересный и способный ребенок. Я совсем расфантазировалась, очень уж милое личико было у этого Василька!

Вот и дошли до ворот монастыря. Мне почему-то очень не хотелось, чтобы мальчик шел на кладбище, какое-то смутное, тяжелое предчувствие сжало вдруг сердце.

— Ну, дай мне цветы, Василек, — протянула руку к букету.

— Барышня, я пойду с вами, ей-Богу, не помешаю. Я и говорить не буду.

Вижу, что не хочет Василек расставаться со мной, прижал цветы к груди и ждет.

— Зачем тебе идти на кладбище? Печально там!

— На войне, барышня, много видел кладбищ, — серьезно говорит он.

Вместе мы убрали цветами родную могилку, Василек положил красивую пышную лиловую хризантему.

— Я пойду теперь, постою вон там, а вы, может, одна посидите.

Меня поразила такая чуткость в этом малыше. День был кроткий, притихший какой-то, небо стало глубже и синее, чем в горячие дни июля, солнце светило устало. Его лучи с печальной лаской льнули к старым белым стенам монастыря, к его круглым красным башням. Было как-то особенно тихо на новом кладбище. Бронзовые и золотые с чернью листья березок, медленно кружась, падали на траву и устилали прямые белые дорожки. Мягким звоном колокол отбивал минуты; казалось, что здесь время идет незаметно, тут не ранят душу боль и печаль, исчезает ужас кровавых дней. Из тихих минут сплетаются часы и дни под мерный звон колокола. В этот час никого не было на кладбище, только тонкая черная фигура монашенки склонилась у крестов, и бледная рука заботливо поправляла неугасимые лампадки. Я положила руку на родной холмик, солнце нагрело землю, и она была теплая-теплая. Мне показалось, что ладонь моя лежит на лбу у брата… Кажется, что все это было так давно и так недавно вместе с тем. Очнулась я от жалобного голоса: