Николай Коняев - Непобежденная крепость Страница 8

«Откровение в грозе и буре» исходило из тюремной камеры вечника Николая Александровича Морозова и собирало в себе духовный нигилизм русской революции, пытающейся разрушить на своем пути все, что не вмещается в материалистические представления.

Мистические откровения Даниила Андреева, воплощенные им как в «Ленинградском апокалипсисе», так и в «Розе мира», – это попытка вырваться из мертвой трясины духовного нигилизма:

…Родиться в век духовных оползней,В век колебанья всех устоев,Когда, смятенье душ утроив,Сквозь жизнь зияет новый смысл;До боли вглядываться в пропасти,В кипящие извивы бури,В круги, что чертят по культуреКонцы гигантских коромысл…

И одновременно с попыткой выбраться из мертвой трясины это еще и осознание невозможности самочинного обретения тверди:

…Годами созерцать воочиюБой древней сути – с новой сутью,Лишь для того, чтоб на распутьи,Когда день гнева наступил,Стоять, как мальчик, в средоточииБушующего мирозданья,Не разгадав ни содержанья,Ни направленья буйных сил…

Даниил Леонидович Андреев появился на Дороге жизни 36-летним рядовым солдатом самой страшной русской войны.

По состоянию здоровья, как сказано в воспоминаниях Аллы Александровны Андреевой «Жизнь Даниила Андреева, рассказанная его женой», он был признан годным лишь к нестроевой службе, но это не сильно облегчило его солдатские тяготы.

Волховский фронт превратился к тому времени в настоящий «солдатоповал». Весной 1942 года командующий фронтом Кирилл Афанасьевич Мерецков загнал в немецкое окружение 2-ю ударную армию, а уже 27 августа 1942 года его фронт начал печально знаменитую Синявинскую операцию.

И снова, едва только дивизии полковника Кошевого, двинувшейся к Неве со стороны деревни Гайтолово, удалось прорвать немецкую оборону и выйти к Синявинскому озеру, от которого до Невы оставалось всего шесть километров, Кирилл Афанасьевич Мерецков поспешил ввести в прорыв гвардейский корпус генерала Александра Гагена.

Между тем местность, где наступала дивизия, была ужасна. Кругом болотистые топи, залитые водой торфяные поля и разбитые дороги. От поселка Синявино до побережья Ладоги тянулись бесконечные торфоразработки.

Разумеется, К.А. Мерецков знал, что к югу от Синявино «сплошные леса с большими участками болот, труднопроходимых даже для пехоты, резко стесняли маневр войск и создавали больше выгод для обороняющейся стороны»7, но это не остановило его.

Единственным сухим местом на этом направлении были так называемые Синявинские высоты – выступающая на 10-15 метров над торфяной равниной известковая плита, где немцами была создана мощная система обороны.

Впрочем, шанс пробиться к Неве все же имелся – силы Волховского фронта многократно превосходили силы немцев.

Однако и тут наше командование просчиталось.

Немцы успели перебросить под Ленинград взявшую Севастополь 11-ю армию Эриха фон Манштейна, и уже 11 сентября войска 11-й немецкой армии нанесли два встречных удара в основание советского наступательного клина в поселке Гайтолово. Одиннадцатидневное сражение в «зеленом аду» среди заросших лесом и кустарником болот стало одним из самых кровопролитных сражений Великой Отечественной войны, но 21 сентября немцы заняли Гайтолово. В окружение попали семь советских дивизий и десять стрелковых и танковых бригад.

«Так как весь район котла покрыт густым лесом, всякая попытка с немецкой стороны покончить с противником атаками пехоты привела бы к огромным человеческим жертвам, – сказано в воспоминаниях Эриха фон Манштейна. – В связи с этим штаб армии подтянул с Ленинградского фронта мощную артиллерию, которая начала вести по котлу непрерывный огонь, дополнявшийся все новыми воздушными атаками. Благодаря этому огню лесной район в несколько дней был превращен в поле, изрытое воронками, на котором виднелись лишь остатки стволов когда-то гордых деревьев-великанов».

В результате в ходе сражения, длившегося с 28 августа по 30 сентября 1942 года, немецкие потери составили 25 тыс. 936 ранеными и убитыми. Ну а Кирилл Афанасьевич Мерецков сумел уложить почти 114 тыс. наших солдат.

О войне написано множество замечательных стихов. Можно тут вспомнить хотя бы ту же «Ленинградскую застольную» Павла Шубина с ее звонкими строчками о «наших клинках на высотах Синявино» и «наших штыках подо Мгой», но в стихах рядового бойца команды погребения 196-й Краснознаменной стрелковой дивизии, который не прерываясь читал над бесконечными мертвецами заупокойные молитвы, присутствует то, чего нет больше ни у кого.

Дыханье фронта здесь воочиюЛовили мы в чертах природы.Мы – инженеры, счетоводы,Юристы, урки, лесники,Колхозники, врачи, рабочие.Мы – злые псы народной псарни,Курносые мальчишки, парни,С двужильным нравом старики.Косою сверхгигантов скошеннымКазался лес равнин Петровых,Где кости пней шестиметровыхТорчали к небу, как стерня,И чудилась сама пороша намПропахшей отдаленным дымомТех битв, что Русь подняли дыбомИ рушат в океан огня.

Я бы назвал геологией эту попытку проникнуть в то пространство, где нависающая над торфяной равниной известковая плита становится поэтически прекрасными высотами, а опутанные проволокой болотные укрепления превращаются в некие средневековые замки сверхгигантов, разгуливающих по петровским полям заболоченных лесов.

Сам Даниил Андреев считал это проникновением в метаисторию:

Пусть демон великодержавияЧудовищен, безмерен, грозен.Пусть миллионы русских оземьШвырнуть ему не жаль. Но Ты –Ты от разгрома, от бесславияУжель не дашь благословеньяНа горестное принесеньеТех жертв – для русской правоты?

Пусть луч руки благословляющейНад уицраором 8 РоссииДавно потух. Пусть оросилиСтремнины крови трон ему.Но неужели ж укрепляющийОгонь Твоей верховной волиВ час битв за Русь не вспыхнет болеНад ним – в пороховом дыму?

И вдруг я понял: око чудища,С неутолимой злобой шаряИз слоя в слой, от твари к твари,Скользит по ближним граням льда,Вонзается, меж черных груд ищаМою судьбу, в руины замкаИ, не найдя, петлей, как лямка,Ширяет по снегу сюда.

Быть может, в старину раскольникамЗнаком был тот нездешний ужас,В виденьях ада обнаружасьИ жизнь пожаром осветя.Блажен, кто не бывал невольникомМетафизического страха!Он может мнить, что пытка, плаха –Предел всех мук. Дитя, дитя!

Чем угрожал он? Чем он властвовал?Какою пыткой, смертью?.. Полно.Откуда знать?.. Послушны волныЕму железных магм в аду,И каждый гребень, каждый пласт и валДрожал пред ним мельчайшей дрожью,Не смея вспомнить Матерь БожьюИ тьме покорный, как суду.

Не сразу понял я, кто с нежностьюЗамглил голубоватой дымкойМне дух и тело, невидимкойТворя от цепких глаз врага.Другой, наивысшей неизбежностьюСместились цифры измерений,И дал на миг защитник-генийПрозреть другие берега.

Метавшееся, опаленное,Сознанье с воплем устремилосьВ проем миров. Оттуда милостьТекла, и свет крепчал и рос,И Тот, Кого неутоленнаяДуша звала, молила с детства,Дал ощутить Свое соседствоС мирами наших бурь и гроз.

Как пишет в воспоминаниях Алла Александровна Андреева, «после Ленинграда были Шлиссельбург и Синявино – названия, которые незабываемы для людей, переживших войну…»

Странно и причудливо небо над Шлиссельбургом…

Далекие и странные миры различал вечник Николай Александрович Морозов в облаках, проплывающих по этому небу, краешек которого попадал в зарешеченное окно его камеры.

Но, кажется, никогда это небо не было таким «разговорчивым», как во время перехода по ледовой трассе Ладоги 196-й стрелковой дивизии:

И все ж порою в отдаленииФонтаны света – то лиловый,То едко-желтый, то багровый,То ядовито-голубой –Вдруг вспыхивали на мгновение,Как отблески на башнях черныхОт пламени в незримых горнахНад дикой нашею судьбой.

Вскоре после освобождения Ленинграда Даниила Андреева демобилизуют из армии. Вернувшись в Москву, он откопает зарытую в землю рукопись своего романа «Странники ночи» и обнаружит, что тетрадь промокла и все чернила, которыми был записан роман, расплылись.