Внуки - Вилли Бредель Страница 8

Мальчик страдал фурункулезом, гноящиеся фурункулы покрывали все его тело. Приходилось менять повязки и следить, чтобы метавшийся от боли мальчик не срывал их; это могло вызвать повторное заражение. Как она волновалась за ребенка! Не день и не два, а долгие месяцы. А родители? Эмиль и жена его Анита? Они вечно ссорились и в ту пору жили каждый своей жизнью. Малыша же своего навязали ей… А нынче? «Красавец Эдмонд», — гордо называют они сына. Он служит на Большом Бурштахе в текстильном магазине. Проходя как-то по Бурштаху, она осторожно заглянула туда. Щеголевато одетый стройный юноша с широким открытым лицом, в котором, правда, нетрудно было узнать черты маленького Эдмонда, разговаривал с покупательницей. Он и в самом деле стал красивым мужчиной, высоким, статным. Она не решилась войти: за десять лет он ни разу не навестил ее… За десять лет! Его она даже не обвиняла, зато на брата сильно сердилась — Эмиль так горд сыном, что совсем уже зазнался, бог весть что о себе воображает. Нет, никогда больше, никогда… А Кат повела речь так, словно для бабушки и выбора нет и все само собой разумеется. «Парень большой, это уже помощник в доме», — сказала ей Кат. Почему Кат и Вальтер так и не поженились? Раз есть ребенок, надо нести за него ответственность… Фрида Брентен упрекала сына, говорила, что он забывает о своем отцовском долге. А впрочем, кого это касается, кроме Кат и Вальтера? И все же раз ребенок родился, они давно обязаны были вступить в брак. Ведь это не жизнь…

Какое страшное, какое непостижимо страшное время пришло! Карл, ее муж, вот уже два месяца сидит, и она о нем совершенно ничего не знает. Самая мысль, что Карл в тюрьме, казалась Фриде дикой и невыносимой. Несмотря на все то, что творилось в Германии, она не могла отделаться от представления, что попасть в тюрьму — это позор. Она знала — да-да, знала, — что ее муж не преступник, но… он в тюрьме! Знала она, что и сын ее не был преступником, однако полиция ищет его! Дочери честного Иоганна Хардекопфа трудно было понять, что в такие времена именно гонимые — это незапятнанные, чистой совести люди, гонители же — негодяи и преступники.

В феврале — или уже в марте? — Вальтер в последний раз был у нее. Как раз в это время выступал по радио один из теперешних правителей и хриплым голосом остервенело призывал полицию устраивать облавы, задерживать, стрелять — всеми способами истреблять коммунистов. Вальтер на прощанье обнял мать. И она поняла — это прощанье надолго. Объятия в их семье были редкостью. «Сынок, все против вас!» — сказала она Вальтеру. Слезы катились у нее по щекам. Он прижал ее к себе. «Все?.. Нет, мама, нас не мало. А ты? Разве ты не с нами?» Он даже улыбнулся. Ее душил страх, непередаваемый страх. «Мальчик мой, я, может, никогда больше тебя не увижу! Папа — старый человек, его они, верно, когда-нибудь выпустят. Если же тебя схватят, то…» Он отер ее слезы и сказал: «Постараюсь, мама, не попасться им в лапы».

Кат молча сидела против бабушки своего сына и следила за ее рассеянным взглядом; ей очень хотелось знать, о чем думает свекровь.

Фрида Брентен думала о том, что сын ее живет скрываясь, живет неведомо где. Когда он сказал, что переходит на нелегальное положение, она не знала, что это такое, однако постеснялась спросить. На другой день она обратилась к бакалейщику. Он растолковал ей смысл этих слов. Ее обуял еще больший страх. Вальтер, значит, вне закона, он где-то прячется, не зная ни минуты покоя, в любой час дня и ночи готовый сняться и бежать, вечно преследуемый, лишенный права на чью-либо защиту. Бедный, бедный мальчик!

А теперь пришла Кат. Среди всей этой сумятицы, среди всего этого ада Кат держала себя на редкость спокойно, головы не теряла. Фрида прямо-таки поражалась ей. Но беда в том, что Кат никогда не сидела дома, она всегда где-то носилась, и мальчик весь долгий день был предоставлен самому себе.

Кат поднялась, раздосадованная, но все еще в какой-то нерешительности. Она не могла понять, как это бабушка ее ребенка, который был ведь и ребенком Вальтера, могла колебаться при таких исключительных обстоятельствах. Это тем более непонятно, что свекрови неимоверно трудно сводить концы с концами. Кат ведь не только привела к ней ребенка, но и деньги принесла. «Знала бы она, с какими трудностями я собрала их», — думала Кат. Не могла же она сказать, что ей нужно развязать себе руки для нелегальной политической работы.

Фрида Брентен подняла глаза.

— Можешь сердиться на меня, дочка, но побывала бы ты в моей шкуре, ты бы меня поняла.

Малыш у ее ног доказывал Лизе Закрой Глазки, что пора спать, а та никак не хотела. Мальчонка встряхнул ее, потом шлепнул. Фрида Брентен наблюдала за ним, и вдруг ей захотелось взять его на руки и прижать к себе.

— Петерхен, иди к бабе!

Карапуз тотчас же побросал свои куклы, влез на диван, прижался щекой к ее щеке. Это маленькое созданьице жаждало ласки.

— Бабуля, скажи Лизе, что пора спать.

Она спросила:

— А хочешь, чтобы и Виктор жил у бабы?

Малютка горячо закивал и обвил своими теплыми ручонками ее шею.

Кат облегченно вздохнула.

II

Несколько дней спустя Фрида Брентен сидела вечером в столовой и штопала дырявые чулки, которые Кат дала с собой своему сынишке. Виктор сидел за уроками. Вдруг позвонили, и в комнату вошел редкий гость: это был Герберт, старший сын Людвига — брата Фриды Брентен.

— Ты?.. Случилось что у вас?

— Нет, тетя Фрида. Мне просто захотелось навестить тебя. — Он пожал руки ей и Виктору.

Но Фрида Брентен не поверила мальчику.

— Тебя послал папа?

— Нет! И мама тоже не знает, что я пошел к тебе. Я, тетя Фрида, видишь ли, к Виктору пришел.

— К Виктору?

— Да, по школьным делам… Мы ведь учимся в одной школе на Визендамме.

Виктор почти не знал Герберта Хардекопфа. Краем уха он слышал, что они родственники. И вдруг Герберт пришел именно к нему. Он не спускал глаз с гостя, внимательно разглядывал его, и… Герберт ему понравился. Длинноногий, а из штанов своих он, видно, давно вырос — уж очень они узкие и короткие. Пальто, которое он снял, тоже было ему коротко.

Фрида Брентен внимательно оглядывала племянника. Он давно не заходил к ней и с того времени порядком вытянулся. Но вид у него был плохой. Что удивительного — у такой матери!..