Михаил Бубеннов - Белая береза Страница 80

…Вернулся Ерофей Кузьмич оттуда очень скоро. С трудом найдя в темноте скобу и открыв дверь, он тяжко, согнувшись, точно под тяжелой ношей, переступил порог. На его глазах сверкали слезы.

— Родная ведь, — ответил он на вопрошающие взгляды, прижимаясь спиной к стене, чтобы удержаться на ногах, и обтирая шапкой страдальческое лицо.

— Что такое? Что случилось? — воскликнул Лозневой.

— Умом тронулась, чего же боле! — прошептал Ерофей Кузьмич, тяжко посапывая. — Молодая же… много ли ей надо? От такого допроса…

Лозневой и Гобельман вышли из комендатуры. Ерофей Кузьмич, выйдя за ними следом, видел, как они опасливо, не переступая порога, заглядывали в избенку, где сидела Марийка. Из плохо освещенной фонарем избенки доносился визг и смех. Лозневой что-то спросил Марийку, но тут же отпрянул от порога и захлопнул дверь. Невысокий, плотный Гобельман круто обернулся всем корпусом и сказал:

— Убрать этот идиот! Фу!

Он хотел добавить еще, что не будет больше заниматься с этой женщиной, марать о нее своих рук, но не нашел нужных слов и поэтому брезгливо показал, что отряхивает свои пальцы. Буркнув что-то часовому по-немецки, Гобельман быстро пошел в комендатуру.

Вслед за комендантом быстро пошел и Лозневой; проходя мимо Ерофея Кузьмича, он бросил коротко:

— Забери ее!

Лозневой был уверен, что если Марийка знала, где скрываются партизаны, то еще лучше знала это ее мать. Но все же он выдал Марийку, надеясь, что от нее можно легче добыть необходимые сведения. Когда же пришлось отпустить Марийку, Лозневой, догоняя Гобельмана, решил было предложить немедленно арестовать Анфису Марковну, но, пока поднимался на крыльцо комендатуры, передумал: если Марийка ничего не сказала, то от Макарихи тем более нельзя ждать каких-либо признаний. Лозневой уже знал твердость ее характера и поэтому трезво рассудил: трогать Макариху пока нельзя, необходимые сведения от нее надо добыть не силой, а хитростью. До поры до времени Лозневой решил ничего не говорить Гобельману о своих замыслах: борьба с партизанами, как он начинал понимать, дело не одного дня, а потому вести ее надо осмотрительно и безошибочно. Он был уверен, что в ближайшее время сама жизнь подскажет, как обмануть Макариху, и тогда с партизанами будет покончено одним ударом.

Ночь была туманная. Легко метелило. Как всегда в последнее время, деревня казалась опустошенной жестоким мором: всюду тьма и глушь. Только легкая метелица шарила вокруг домов и строений да каталась по сугробам вдоль улиц…

У ворот родного двора Марийка остановилась и, дрожа, потянулась рукой к Ерофею Кузьмичу; запорошенный снежком, он стоял перед снохой, тяжко дыша после быстрой ходьбы.

— Спасибо, папаша! — сказала Марийка быстрым шепотом. — Не забуду!

— Что ты, родная ведь!

— Вы не ходите к нам, не надо, — продолжала Марийка. — Так лучше. Я вот что вас попрошу сделать: зайдите к Ульяне Шутяевой и скажите, чтобы она сейчас же бежала к нам, сейчас же! Надо поговорить. Нам ведь оставаться здесь больше нельзя. В любую минуту могут прийти за мамой. Мы сейчас же соберемся и уйдем.

— Туда? — спросил Ерофей Кузьмич.

— Туда.

— Метель, пожалуй, разойдется.

— Это ничего! Все это ничего!

— Ну, с богом, счастливого пути!

Марийка взялась было за скобу калитки, но тут же оторвалась, сказала свекру, с трудом сдерживая голос:

— Я горю вся! Я теперь сама себе страшная!

Сегодня они виделись и разговаривали впервые после того, как Марийка внезапно ушла из лопуховского дома. Около месяца они жили, как чужие, стараясь даже не вспоминать друг друга, но жизнь заставила их встретиться вновь, и эта встреча была началом их новой, большой дружбы.

— Да, вы ведь до сих пор не знаете, что Лозневой обманул? — вдруг вспомнила Марийка, второй раз отрываясь от калитки. — Пойдемте, я все расскажу дома…

XIX

Узнав о том, что Лозневой обманул, рассказав небыль об Андрее, Ерофей Кузьмич со всех ног бросился домой. Почти до рассвета взволнованная лопуховская семья не смыкала глаз; на все лады проклинали Лозневого, вспоминали Андрея, со слезами мечтали о возвращении его с армией в родную деревню.

Утром Ерофей Кузьмич пришел в комендатуру, где вместе с гитлеровцами ночевал и Лозневой. За ночь старик так возненавидел Лозневого, что ему стоило немалых усилий сдержать свою ненависть при этой встрече. Но старик сдержался: теперь он обязан был думать не только о себе и своей семье, но и о том большом деле, которое поручили ему партизаны. Все же, как никогда, его лицо при этой встрече было темным, брови сжаты и опущены, а на скулах нет-нет да и обозначались желваки: любой мог заметить, что у старика мутно на душе.

— О чем задумался так? — спросил его Лозневой.

— Мне есть о чем думать, — не сразу, с необычной мрачностью ответил Ерофей Кузьмич, присаживаясь у стола, за которым Лозневой что-то писал в блокноте. — Вот теперь, скажем, уедут немцы и ты с ними, раз повышение получил, а мне как быть? Комендатуры не будет, а мне каждую ночь смерти дожидаться?

— Нечего их бояться, этих бандитов! — сказал Лозневой. — Больше они сюда не придут!

— А вдруг опять придут?

— Тебе говорят, не придут! И не ной! Ты вот лучше подумай: кого поставить на мое место? Сегодня же надо найти!

— Кто же это пойдет на твое место? — мрачно, скривив в усмешке губы, ответил Ерофей Кузьмич. — Знаешь ведь, какая бешеная работа! Да и должность опасная, чего там лишнего говорить! Того и гляди окажешься на березе… Вот так, Михайлыч, верь слову, любой и каждый думает! Нет, на такую должность охотников мало! Да и кому у нас в деревне? Сам знаешь, одни старики да малолетки.

— Где же найти? Надо ведь человека!

— Надо-то надо, а где его найдешь?

С минуту Ерофей Кузьмич молчал, искоса, испытующе поглядывая на погруженного в раздумье Лозневого. Точно рассчитав секунды, как при выстреле по летящей птице, он вдруг сообщил тихонько:

— Тут, правда, появился один паренек. Позавчера, как ты уехал в Болотное, мать ко мне присылал: просит, дескать, прощения у новой власти и все прочее…

— Кто он?

Ерофей Кузьмич неторопливо рассказал ту версию о Сергее Хахае, какую придумал Степан Бояркин, но гораздо подробнее и ярче.

— Чего же он боится? — спросил Лозневой.

— А шут его знает! — Ерофей Кузьмич даже махнул рукой, подчеркивая этим, что совершенно безразличен к судьбе Хахая. — Я тоже говорил матери: чего ему бояться? Молодой, дурак был, вот и все… Он, видишь ли, в комсомоле состоял! А какой он там комсомолец? Какая может быть у него идея, раз у него недавно высохло на губах материно молоко? Пообещали должность в лавке — вот и вступил. Потянуло к легкой работе, только и всего…

— О регистрации коммунистов и комсомольцев он знает?

— Вот именно знает, потому и решил объявиться! А еще побаивается: верить или нет? — Ерофей Кузьмич помахал рукой, разгоняя дым. — С матерью передавал: перевоспитался, дескать, вчистую… А мать христом-богом просит! Конечно, хоть он и глупый парень, а жалко.

— Согласится он? — осторожно спросил Лозневой.

— А куда ему деваться? Его и припугнуть, я думаю, можно. Раз ты перевоспитался, то докажи на деле! Я так понимаю.

Словно раздумывая вслух, Лозневой сказал:

— Это чепуха, что он был в комсомоле. Таким, кто искренне раскаивается в прошлых ошибках, везде дорога.

— Конечно, тебе теперь, в такой-то должности, виднее… — смиренно польстил Ерофей Кузьмич. — Конечно, я понимаю, оно и тут политика… Гляди, гляди, сам соображай, все в твоей власти.

Да, это было теперь в его власти. Теперь он волостной комендант полиции — может назначать и снимать любого полицая по своей воле. Лозневой впервые хорошо почувствовал, как изменилось его положение, и ему понравилась эта коренная перемена в жизни. Втайне сознаваясь себе в том, что ему приятно вот сейчас же попробовать на деле свою власть, он встал и сказал тем тоном, каким разговаривал когда-то в армии:

— Веди его!

…Серьга измучился за сутки.

После того как партизаны покинули деревню, а он остался дома, он никак не мог отбиться от недоуменных расспросов тетки и сестры. Но когда они заподозрили его в дезертирстве из отряда, он понял, что ему не избежать откровенного признания; взяв с родных клятву, он рассказал им о полученном задании. Тетка Серафима Петровна и старшая сестра солдатка Елена вначале перепугались и заохали, но затем, видя, что этим совсем убивают Сергея, стали ободрять его, как могли.

— Вам хорошо подбадривать! Вам что! — заворчал на них Серьга, кося правый глаз и встряхивая свисающий русый чуб. — Вам хорошо рассуждать: иди! Конечно, когда я стану полицаем, тогда я плевал на него! Я им наработаю! Я им такое отмочу, что они кровью рыгать будут! Они еще узнают меня!

Тетка и сестра воскликнули в один голос: