Свен Хассель - Дьявольский полк Страница 9

— Завтра, — сказал Порта и, сияя глазами, поднял две фрикадельки, чтобы мы полюбовались ими, — я хотел бы заснуть в королевской постели, изнасиловать королеву и всех принцесс.

— Может, они были бы довольны, — мечтательно сказал Грегор Мартин. — Может, им бы понравилось, что их лапают руками, от которых пахнет трупами.

— Мы— просто явление времени, — сказал Старик. — Когда-нибудь все это кончится, и нам придется отмываться.

— Когда войдем в Рим, — заговорил Хайде, — то, если американцы не будут преследовать нас по пятам, первым делом брошусь в громадную кровать с шелковым пологом. Во всем своем рванье. Все там перепачкаю. Отосплюсь всласть, потом найду себе какую-нибудь соблазнительную дамочку с превосходным бельем и буду трахаться с ней раз за разом. Затем напьюсь до одури и буду продолжать отступление.

— Побольше бы фрезы, — подал голос Порта, — мы отступали б так до самого конца, выпили бы всю их выпивку, перетрахали бы всех их женщин, перепачкали бы их постели. Рим, Милан, Инсбрук… и окончили бы в Берлине прощальным загулом.

Свисток вернул нас к реальности.

— Строиться с оружием перед танками, — приказал майор Майк Браун.

— Я что-то слишком сонный, — пробурчал Порта.

Волоча ноги, мы вышли к танкам пятой роты и встали перед ними; все были изможденными, потому что не спали четверо суток.

— Я засну на ходу в танке, — пригрозил Порта.

Майк обругал его. У майора глаза тоже были припухлыми и красными от бессонницы.

Мы тронулись.

Два танка переехали через бордюр дороги, потому что их экипажи заснули.

МАЙОР МАЙКЛ БРАУН

Появились тучи «джабо» и очистили дороги. Стоило показаться танку, два-три самолета тут же атаковали его.

За два часа «джабо» разнесли наш второй батальон в пух и прах; наша рота потеряла все «пантеры» и половину экипажей. Порте пришлось скатиться по склону холма, чтобы погасить горящий мундир. Мы расположились в горах и ждали пополнение личного состава. Новые танки мы уже получили — 68-тонные «тигры» с очень действенными 88-миллиметровыми орудиями[57]. Новые экипажи прибывали, как обычно, небольшими группами. Это были уже понюхавшие пороха солдаты, многие ехали прямо с Восточного фронта все еще в зимнем обмундировании. Принимал их гауптфельдфебель Гофман, первый мерзавец среди всех гауптфельдфебелей; он любил звук своего голоса и постоянно наслаждался им. Иногда бывал саркастически-дружелюбным и называл подчиненных библейскими именами; иногда становился грубым и употреблял сортирную лексику. Бывая нормальным, то есть умеренно-злобным, использовал загадочные полузоологические наименования — такие, как «зубчатая корова», «мусорная свинья», «навозный бык», «кроликовый журавль», «зонтичная крыса».

Как младший командир, гауптфельдфебель Гофман не имел права на денщика, но у него их было даже двое. Один исполнял обязанности лакея. До того, как злая судьба привела его во власть гауптфельдфебеля, он был метрдотелем в одном из лучших отелей Берлина. Второй выступал в роли судомойщика и виночерпия. От него требовалось первоклассное обслуживание, когда Гофман в уединении утолял голод.

Благорасположением гауптфельдфебеля пользовался только человек по прозвищу Орел, бывший штабс-фельдфебель из гарнизонной тюрьмы в Гамбурге. Он стал старшим писарем. Мы пытались настроить Майка и лейтенанта Фрика против Орла, но у нас ничего не вышло. Орел уютно сидел на своем месте и только посмеивался над нами. Однажды ночью несколько ребят сыграли с ним жестокую шутку. Набросились на него, когда он видел в койке сладкие сны, привязали к дереву, завязали глаза и обернули шею тряпкой. И, наконец, установили напротив него итальянский пулемет. Утром, когда его отвязали, он весь трясся от ужаса.

Гофман счел это хорошей шуткой и назвал ее исполнителей остроумными шельмами, но когда на его стол упала граната без взрывателя, остроумные шельмы превратились в кровавую свору диверсантов-коммунистов, и он вызвал тайную полицию вермахта. По вызову прибыл увечный криминальоберсекретер, провел три дня, истощая личные запасы выпивки Гофмана, и отбыл, не раскрыв ничего, однако не забыв прихватить четыре блока сигарет «Кэмел» и две копченые задние бараньих ноги. Уезжая, он заверил Гофмана, что скоро вернется, дабы разобраться в деле более тщательно, после чего Гофман издал несколько очень странных звуков. Когда наш гауптфельдфебель излил свои горести приятелям в штабе полка, те утешили его, напомнив, что он сам обратился в полицию; и Гофман поклялся, что впредь будет следовать совету более опытных людей: «Не буди лиха, пока оно тихо». Усыпить его снова трудно.

Мы мерзли, стоя возле канцелярии. Гауптфельдфебель всегда заставлял нас ждать, считая, что это усиливает наше нервное напряжение. Поверх мундиров мы надели старые комбинезоны и были уверены, что нас пошлют на техобслуживание, единственную работу, на которой не находишься постоянно под наблюдением. Порта держал в руке дрель и четыре отвертки. Из кармана у него торчала запальная свеча. Малыш держал под мышкой бензонасос. Он носил его уже целую неделю, но Гофман пока что не поддался на эту уловку.

Вновь прибывшие стояли в строю слева от нас, положив перед собой рюкзаки и шинели. Они были в куртках, через плечо у них висели новенькие противогазы. Каски свисали с крючков на ремне. Гофман вышел из канцелярии, за ним следовал Орел с перечнем нарядов на день и шестью цветными карандашами. Он держался ровно в трех шагах за гауптфельдфебелем, останавливался и вновь двигался одновременно с ним. Можно было подумать, что оба управляются одним механизмом. Гофман, расставив ноги, занял позицию перед ротой и раскрыл рот так, что он превратился в большую, красную, исходящую паром дыру; потом из нее раздался дикий рев команды:

— Рота, смирно! Равнение на середину!

Он выждал две минуты, наблюдая, рискнет ли кто шевельнуться, потом довольно улыбнулся и приказал:

— Вольно. Вы, розовые зебры, воображаете, что можете поймать меня на уловку с техобслуживанием, да? Так вот, сегодня это в последний раз, вонючие мошонки. Механики, отойти вправо.

Две трети роты отошли, остальные стояли, бессмысленно глядя прямо перед собой.

Гофман широким шагом подошел к ним, Орел следом.

— Эй, ты, — обратился он к обер-ефрейтору, указав на него пальцем. — Откуда этот пистолет на твоем широком заду?

Обер-ефрейтор вынужден был отдать пистолет.

Гофман восторженно улыбнулся. Он любил такие выходки. Понимал, что значит пистолет для обыкновенного солдата. Лишить его пистолета — все равно, что опустошить душу.

Гауптфельдфебель трижды прогнал их через болото под предлогом скверной осанки и недисциплинированности.

Когда группа, покрытая грязью и тиной, снова построилась перед ним, он злорадно заговорил:

— Так вот, гниды, может быть, вы осознаете, что попали в настоящую прусскую роту, где существует дисциплина. Здесь вы поймете, что недостойны называться даже задницей кастрированного гиппопотама. Что есть что, здесь определяю я, и только я. Если мне захочется снести башку всем вам, снесу; если, вопреки всем ожиданиям, обнаружу среди вас, болотных рыб, пустынную корову с чуточкой серого вещества, сделаю его младшим командиром.

Когда мы разошлись и Гофман скрылся, подошел Орел, покрутился вокруг, потом сказал:

— Майор хочет поговорить со всеми вами и взглянуть на вновь прибывших. Он сегодня не в духе. Пять раз уже прогнал писарей через окно.

— Знаешь, что я собираюсь сделать? — сказал Порта с лукавой улыбкой. — Возьму тебя как-нибудь на передовую и отправлю с парочкой отрубленных безымянных пальцев без колец к марокканцам или гуркхам. Come trista la vita![58]

Орел поспешно скрылся.

Рудольф Клебер, наш горнист, служивший раньше в СС, протрубил вечернюю зорю.

— Mille diables![59] Намного старше он не станет, — произнес со смехом Легионер.

Мы построились, сперва окунув руки в отработанное масло. Считалось, что мы занимаемся техобслуживанием, и Гофману могло прийти в голову взглянуть на наши руки.

Майор Майкл Браун уже ждал нас. Он прислонился к стене, поигрывая большой сигарой во рту. О нем ходили самые невероятные слухи. Кое-кто говорил, что он вовсе не немец, а американец. Всегда хорошо осведомленный Юлиус Хайде сказал, что он был капралом в американской морской пехоте. Родился в Берлине, а сразу же после Первой мировой войны дедушка и бабушка увезли его в Америку вместе с семью братьями и сестрами. Там его мать вышла замуж за американского бизнесмена, который не думал ни о чем, кроме денег и женщин. Бизнесмен занимался текстилем, а расовыми и политическими проблемами совершенно не интересовался. США для него были всем миром и окружающими его планетами. Каждый, кто не соглашался с этим, был треклятым черномазым.