Джим Шепард - Книга Аарона Страница 9

А потом у нас ушло несколько недель на подготовку. Он договорился с какими-то польскими мальчишками, бандой с Луцкой улицы, что за пять злотых за ходку они будут защищать нас от вымогателей. Друзья его отца носили нам то, что им хотелось обменять по бартеру по ту сторону гетто, и так мы вытаскивали постельное белье, столовое серебро, инструменты и кастрюли со сковородками, и все, что только можно было протащить, а приносили муку, картошку, молоко и масло, лук и мясо. Лутек мог за раз притащить двадцать кило картошки или лука. Иногда на другой стороне встречались знакомые дети, которые ссорились между собой, набивая сумки. Маленькие дети заскакивали на стену и ждали, как бельчата. Когда появлялась полиция, все прятались по своим норам.

Другие банды тоже прослышали о ходе и начали им пользоваться. Когда мы пытались их остановить, нас били. Мы вернулись с металлическими трубами, но они взяли количеством, а также тем, что были крупнее. Стоило им взять дела в свои руки, как они устроили такой шум и гам, что одного мальчишку поймала еврейская полиция. Его передали немцу, и тот выстрелил ему прямо в лицо. Позже мы видели, как он лежит на улице с вывороченной щекой, спиной на канализационной решетке. Я не хотел смотреть, но Лутек подошел к нему и стоял, подбоченясь, как будто убийство этого парня было его затеей. Наш лаз замуровали цементом, и Лутек сказал: «Я три недели каждую ночь над ним работал».

Сначала мы пришли в полное уныние, но потом он сказал, что мы выбрали самый трудный путь и что один из друзей его отца числился теперь в еврейской полиции и стоял на воротах на улице Лешно. Он последил за ним день или два. Все три полицейские бригады держали собственные сторожевые посты, немецкий и польский посты были по одну сторону стены, а еврейский – по другую. Мы называли евреев «желтой» полицией из-за повязок на руках, а немцев и поляков – соответственно «синей» и «зеленой» по цвету формы. Лутек сказал, что желтая полиция следила за евреями, а за желтой полицией следила синяя полиция, а за синей полицией следила зеленая, а за зеленой полицией присматривало гестапо. А где было гестапо, поинтересовался я, и он сказал «Ага!» так, как будто я сказал нечто умное. Все вечно кого-нибудь подзывали подойти и перевезти что-нибудь для солдат или передать через ворота какие-нибудь детали по работе, и во время одной смены зеленая и синяя полиция наладила дела с другом Лутекова отца.

– В общем, штука заключается в том, чтобы каждый получил свой кусок, – сказал Лутек.

Желтые брали пять злотых за посылку, синие брали десять, а зеленые двадцать. Подходящее время наступало, когда постам приходилось обыскивать сразу много машин, за которыми стояла очередь. Нам оставалось только стоять там, откуда все было видно, и учиться ждать, ждать и еще раз ждать. Когда наступал безопасный момент для сделки, друг отца подзывал синего полицейского подойти за ворота, и тут приходило наше время.

Еще отец Лутека рассказал ему о новой системе борьбы с вымогателями: когда они нас окружали на другой стороне стены, мы звали синюю полицию и говорили им, что нас грабят и мы хотим, чтобы все отправились в полицию для разбирательства. Это был знак синим полицейским, чтобы нас арестовать, и в это время вымогатели убегали. В участке мы давали синим полицейским их долю, и как только путь был свободен, они нас отпускали.

Через неделю после начала мы ждали, когда можно будет пройти, и увидели, как София и другая девочка с темными курчавыми волосами проходят мимо с двумя корзинами вещей. Они поставили корзины на пол, болтали и смеялись, и вторая девочка встряхнула своими волосами, как будто только что сняла шляпу, после чего обе сдернули свои повязки, снова взяли корзинки, прошли прямо через все три поста и вышли из гетто. Зеленый полицейский даже произнес нечто вроде приветствия, когда они проходили мимо. София помахала рукой и сказала в ответ что-то такое, что, по всей вероятности, пришлось ему по вкусу.

На следующий день мы пришли к ней домой, чтобы предложить ей и ее подруге присоединиться к нашей группе. «Какой еще группе?» – спросила София, и по ее виду можно было понять, что ее не впечатлила наша схема.

Новую девушку звали Адина. Она была из Барановичей, и по тому, как она говорила нараспев, можно было догадаться о том, что она родом с востока. Она сказала, что на год старше нас. Она была бледной и худой с печальными черными глазами. Она не любила говорить и всегда злилась, когда ее о чем-то спрашивали. Она рассказала, как однажды вернулась домой поздно, потому что относила шитье, и узнала, что немцы вывезли ее двоюродных братьев из города в грузовике и заставили прыгать в открытый огонь. Тех, кто отказывался прыгать, расстреливали. Ей об этом рассказал двоюродный брат, которому удалось сбежать в лес. Потом всю ее семью вместе с другими семьями погнали на запад через три деревни, а отстающих расстреливали, как уток, пока всех наконец не погрузили в три прицепа и не увезли в Варшаву. Она сказала, что взяла с собой лучшую одежду, но ее матери удалось захватить только керамическую супницу с тремя бутылками масла для готовки.

Лутек все расспрашивал ее про историю с огнем, пока София не сказала ему, что, если он не перестанет, она его сама бросит в огонь.

Так что вместо огня мне пришлось спрашивать о масле.

– На что это ты уставился? – сказала мне Адина и скорчила гримасу.

– А он влюбился, – сообщил ей Лутек.

– Он меня нервирует, – ответила она ему.

– С чего бы это твоей матери было спасать масло? – спросил я еще раз.

Она пояснила, что у ее семьи когда-то был магазин и в нем продавалось масло, которое ее отец изготовлял собственными руками и которым очень гордился. Он умер до начала войны, и магазин прогорел до того, как пришли немцы. Ее мать с горечью вспоминала эту историю, и, когда бы кто ни попросил ее дать в долг или сделать одолжение, она всегда отвечала: «Конечно, всегда приятно любиться на чужих простынях». Лутек сказал, что это могло бы стать девизом нашей группы, и София снова спросила, с чего он решил, что у нас будет группа.

– Мы с таким же успехом можем что-нибудь и сделать, – сказала Адина.

Она сказала, что дома у нее всегда находилась работа, но здесь стоило ей только выйти, как она возвращалась обратно в квартиру, потому что какими делами ей заниматься на улице?

Лутек спросил, каким образом они решили, что могут просто проходить через ворота, и Адина сказала, что у нее всегда был талант к таким штучкам. Когда они добрались до города и попали в центр для беженцев, она сказала матери, что спрячет деньги и позаботится о том, чтобы идти первой, когда их семью построят для обыска. Одна фольксдойче долго прощупывала волосы Адины, как будто в них спрятаны сокровища, а потом нашла узелок в кармане ее юбки и вытянула его с криком: «О, а это что такое? Бриллианты?» – и только высыпав содержимое узелка на стол, поняла, что это всего лишь леденцы. Другая фольксдойче засмеялась, и та женщина ударила Адину по лицу и вышвырнула из комнаты, так и не найдя золотых монет, которые при ней тоже были.

МЫ ПРОРАБОТАЛИ ВМЕСТЕ НЕДЕЛЮ, когда какая-то старая полька схватила Адину и начала кричать «Контрабандистка! Контрабандистка!» в тот момент, когда проходили назад через ворота, и Лутек схватил старуху и начал кричать то же самое, а друг его отца был вынужден передать всех троих зеленой и синей полиции, чтобы те сами разобрались. Мы с Софией отошли на квартал, прежде чем остановиться и понаблюдать за ситуацией. По нашим правилам, когда кого-то останавливали, остальные должны были обязательно продолжать идти. Старая женщина сотворила такой рэкет[6], что было слышно там, где мы стояли. София сказала, что Лутек подбросил то, что нес, ей в сумку.

– Теперь точно затянется, – сказала она, и я ответил, что она, наверное, права. Нам некуда было пойти. Она переживала, что Адину побьют, даже если потом и отпустят, и сказала, что лучше бы она оказалась на ее месте. Когда ее поймали, синий полицейский побил ее, но не так сильно, благодаря тому, что она была хорошенькой.

– И что делает стариков такими? – спросила она.

Я ответил, что не знаю.

Она рассказала, что через несколько дней после сдачи города кто-то сказал ее матери, что отец ее отца, то есть второй дедушка Софии, хочет ее видеть. До этого София никогда его не встречала. Он был каким-то раввинским ученым, но она не знала, каким именно.

Я ждал, когда она продолжит. Мне было приятно, что мы вот так разговариваем.

Она сказала, что, по словам ее родителей, у этого деда полно денег, она не знала откуда, и что мать очень обрадовалась, потому что надеялась, что это обстоятельство поможет им эмигрировать. София никогда не виделась с дедом, потому что когда ее отец взял в жены не ортодоксальную еврейку, отец отца сказал, что в его понимании он теперь все равно что мертв, он его уже похоронил и скорбел о кончине.