Луи-Поль Боон - Моя маленькая война Страница 9

ЯН ИЗ ТЕРВЮРЕНА

Когда начинается какой-нибудь разговор, кто-либо обязательно упоминает мобилизацию, и в памяти всплывает один эпизод той поры: затонул немецкий пароход с солдатскими ботинками… И по цепочке ассоциаций сразу же вспоминается Ян из Тервюрена, который хохотал как сумасшедший, когда ему сказали, что теперь-то уж война наверняка кончится. Ну как теперь воевать немцам? У них ведь нет обуви, и достаточно усеять границу гвоздями, чтобы они не прошли. Тогда мы смеялись над многим из того, что впоследствии оказалось далеко не смешным — например, эти траншеи, которые решили не соединять в сплошные ходы сообщения, для того чтобы крестьяне могли проехать на своих телегах…

Ну, а теперь о самом Яне… Он был совсем еще ребенком, когда началась война четырнадцатого года, на которой погиб его отец. Так что он, можно считать, никогда не видел своего отца. И вот теперь у самого Яна ожидается ребенок, и он тоже уходит на войну… Нет, здесь ничего выдумывать не надо, правда сама по себе уже достаточно фантастична. Ни одна душа не знает, что произошло с Яном из Тервюрена. В те дни над нами, маленькими бельгийскими солдатиками, промчался ураган, и каждый ощупывал сперва свои руки и ноги и только потом спрашивал, где тот-то или тот-то. Никто больше не видел Яна — ни на канале Альберта, ни в плену, может быть, он лежит где-нибудь в земле, все еще сжимая в руке винтовку, а может, сумел добраться домой, как вы и я. Почему вам и мне это удалось, а другим нет? Но оставим все это в стороне, вспомним лучше, как часто Ян рассказывал нам о Тервюрене. Раз двадцать по крайней мере рассказал он о том, как маленьким мальчиком нес клюшки короля, который приезжал в Тервюрен играть в гольф, и только один раз Ян упомянул, что сам он был столяром. Видя, как я заполняю набросками и эскизами один альбом за другим, он рассказывал, что однажды столярничал у какого-то художника в Тервюрене, который знаменит на весь свет и у которого… А когда я у него спросил имя этого художника, оказалось, что это был — подумать только! — Эдгар Тейтгат. Я даже вскрикнул от неожиданности:

— Да я же знаю его! У него длинные седые волосы и шишка на носу, он всегда ходит смотреть на карусель с палитрой в руках.

Но сам Ян… Надо было бы его навестить, подумал я, хотя я никогда толком не знал, где он живет в Тервюрене, не могу же я просто приехать туда и спросить Яна, который маленьким мальчиком не раз играл с королем в гольф — впрочем, пардон, только один раз — и который, возможно, там уже не живет или давно погиб. Но я твердил себе, что я должен все-таки его навестить, хотя до этого дело так и не дошло. И это самое печальное в нашей жизни — да, самое печальное, если нет воздушного налета… потому что, когда в небе висят красные осветительные ракеты, воют сирены и падают бомбы, вы думаете только о том, как удержать в повиновении расшалившиеся нервы, и ждете, когда освободится туалет, — и лишь когда самолеты улетают, самым печальным в вашей жизни снова становится то, что вы знали стольких людей, с которыми вместе жили, вместе смеялись и делили все тяготы жизни, и этих людей вы больше никогда не увидите и никогда о них не услышите.

Нигде нет хлеба. К булочнику неожиданно нагрянули контролеры, но он успел удрать через черный ход, захватив с собой контрабандную муку, а потом еще рассказывал, что на другом конце города люди со слезами на глазах обходят все магазины в поисках хлеба — нет хлеба, нет картофеля, куда мы катимся? Когда же контролеры ушли, народ снова встал в очередь перед булочной, чтобы купить контрабандный хлеб за шестьдесят франков. А что делать тому, у кого в кармане осталось лишь несколько сантимов?

Лиза, дочь социал-демократа, который симпатизировал коммунистам, была уверена, что война будет еще длиться самое большее три дня, потом вы сами увидите, что произойдет: повсюду начнутся восстания, начнется революция. А война продолжается уже четыре года — вместо четырех дней, — и конца ей не видно.

Женщины собираются группками и спрашивают одна другую: «Что же нам делать?» А потом заявляют, что выйдут на улицу с черным флагом[16], да, так они и СКАЗАЛИ.

Кондитеру заказали два торта. Сколько это стоит, как вы думаете? Семьсот франков!

ЖИЗНЬ ФЛОРА

Флор садится рядом со мной, просит сигарету и начинает рассказывать:

— В прошлую войну мы бежали во Францию, отца призвали в армию, а мать умерла во время скитаний, оставив мне и брату, который был старше меня на два года, в качестве наследства только конверт, на котором был адрес ее племянницы в Лондоне. В суматохе я потерял брата. Мне удалось попасть на пароход и добраться до Лондона, но когда я начал искать конверт, оказалось, что он остался у брата. Было мне тогда всего шестнадцать лет. Я ночевал на скамейке в парке, пока не познакомился с одной женщиной, которая не знала ни слова по-фламандски, так же как я ни слова по-английски — можете себе представить ситуацию? Днем она отправляла меня продавать газеты. Видели бы вы меня тогда: маленький Флор с толстой пачкой газет в одной руке размахивает газетным листом и кричит: «Дейли уоркер!» На ночь она брала меня в свою грязную постель, и это было все-таки лучше, чем ночевать на скамейке. Однажды я увидел на улице женщину из нашего квартала и побежал за ней с криком: «Мари, Мари!» И Мари сказала: «А, маленький Флор!» Она взяла меня с собой в отель, где она работала судомойкой, и мне тоже разрешили мыть там посуду. Вы бы только видели: на тарелках оставались целые куски курятины, которые нужно было сбрасывать в бочку, но я их украдкой совал в чемоданчик, припрятанный рядом с бочкой. Вечером я приносил его в комнату Мари, и, лежа в постели, мы ели, ели и ели.

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, меня призвали в Лондоне в бельгийскую армию: посадили на пароход и отправили в Весткапелле или Острозебеке, не помню сейчас точно куда. Я попал к старым обстрелянным солдатам, и вот новобранец, который еще не нюхал пороха, вдруг услышал: «БУМ!» Что это такое? Все смеялись над малышом Флором: «Не бойся, это далеко отсюда!» Когда мы передвинулись ближе к фронту, я увидел траншеи и спросил: «А это что?» — «Это ходы сообщения». Мое сердечко билось все сильнее и сильнее, а когда мы достигли передовой линии, там слышалось только «бум, бум и бум-бум-бум, та-та-та и бам-бам!». Я пощупал сзади свои штаны, и мне захотелось забиться, плача, в самый дальний угол, но нужно было идти вперед, и тут командир, добрый малый, сжалился надо мной и поручил мне спокойное задание — разносить коньяк по траншеям. Найдя укромное местечко, я выпил один целую бутылку и заснул, а в это время наши пошли в атаку, так как получили приказ занять ферму. Потом пришло известие от брата, который тоже был в армии и которому как раз тогда дали отпуск. Оказалось, что ему удалось разыскать нашу двоюродную сестру, но только не в Лондоне, как я думал, а в Манчестере… Ведь как обычно бывает: вы слышите о каком-нибудь городе в Англии и, конечно, сразу же думаете, что это Лондон. Потом мне самому дали отпуск, и я поехал в Манчестер, но у той двоюродной сестры с братом я долго не выдержал. Там я познакомился с одной девушкой, которая жила в высоком новом доме и здорово пила виски, они все пили: она, ее отец и ее мать, — стакан за стаканом. Ее отец даже сказал как-то: «Поторапливайся, Флор. Скоро уже семь часов, а ты еще трезвый». Бар-то закрывался в семь часов. А потом ее пьяная мать с одной стороны и ее пьяный отец с другой повели меня к себе домой и помогли подняться по высокой лестнице, а девица в криво надетой шляпке шла, напевая, сзади. После войны я вернулся домой и занялся обувным делом, у меня была даже маленькая обувная фабричка, но потом заболела жена, фабрику пришлось продать, и я стал коммивояжером. Но тут снова война, и вот теперь день-деньской приходится разъезжать в трамваях, поездах или на велосипеде и, пряча сумку, думать только о том, чтобы тебя не поймали и не отправили в Германию. Но пока что бог миловал — ни разу не попадался.

Флор швыряет окурок в сторону и ждет, посматривая на мою пачку.

Народ опять разделился на два лагеря: Фикке, который с горящими глазами рассказывает, что немцы заняли уже Харьков, и мы — я и мой отец, — которые вынуждены поддакивать, ощущая в своем сердце мировую скорбь. Мы бы могли найти нужные слова… но что тут скажешь? Все слова оказались бы бесполезными в этой ситуации, зато через час на пороге нашего дома стояло бы гестапо.

Вот, например, Койле подслушивает разговоры через дыру в подвале и потом доносит на соседей полевой жандармерии, а жена его настолько пронемецки настроена, что ходит со всеми немцами в кино и там, в темноте, позволяет делать с собой все что угодно. Она работает в «Зимней помощи», ворует там сало и бобы, наживаясь на перепродаже, а врачи вынуждены запретить детям есть суп, потому что от этого супа у детей понос.