Альфред Андерш - Винтерспельт Страница 9

Может показаться, что, раскрыв план Динклаге, автор лишил повествование сюжетной пружины. Это совсем не так. В данном сочинении не придается никакого значения рассказу о том, удастся или не удастся (и каким образом) майору Динклаге сдать американцам почти полностью укомплектованный по штатам военного времени немецкий батальон. Хотя местом действия здесь выбран и в самом деле дикий в то время Запад, автор не решается превратить это повествование в вестерн. Не будет здесь и мрачного ангела, который в конце подходит к метафизическому негодяю и на полсекунды раньше того вытаскивает свой смит-вессон.

Было бы прекрасно, если бы это чудовище, война, это воплощение хаоса, в конце концов лежало бы распластанным на деревенской дороге близ Винтерспельта под изумленными взглядами избавленного от него, против собственной воли, батальона; но, как известно, во время второй мировой войны и, быть может, всех войн, кроме тех, что велись ландскнехтами, никогда не случалось, чтобы командующий батальоном офицер сдал его врагу. Даже в случае неудачи такое событие было бы отмечено в военных архивах и с точки зрения военной истории стало бы настолько уникальным, что о нем уже было бы написано множество книг, вероятно, прежде всего союзниками.

Нельзя допустить, чтобы вымысел завел повествование так далеко. Достаточно будет игры на ящике с песком.

Пожалуй, проще всего было бы избавить это повествование от петли вымысла, заявив: так как майора Динклаге не существовало, его пришлось выдумать. Но эта фраза лишь в том случае обретет смысл, если начать ее с конца: поскольку Динклаге был придуман, он теперь существует.

Ведь писать — не значит набрасывать на объект лассо авторского замысла.

Профессиональная однобокость

В этом повествовании не делается и попытки исследовать причины, побудившие майора Динклаге совершить покушение на войну. Тут нет намерения группировать повествование вокруг размышлений Динклаге, строить все действие вокруг него, создавая подобие вихря, центром которого могло бы быть принятое в одиночку решение «этого господина» (как любит называть его Хайншток). Литературы о деле Динклаге пока еще нет, но есть уже необозримое множество работ о попытках восстания немецких офицеров против Гитлера, в которых скрупулезно систематизируются размышления, мировоззренческие мотивы, доводы и чувства этих трагических персонажей и, главное, то, насколько часто и глубоко испытывали они угрызения совести. Из этих работ можно почерпнуть все необходимое, чтобы дополнить картину, рисующую причины задуманного майором Динклаге плана.

Дабы убедиться, что для своего поступка Динклаге имел все возможные политические, экономические и метафизические основания, достаточно вспомнить, что в ответ на рассказ Кэте Ленк о ее переживаниях у Буртангского болота он перечислил названия всех концлагерей на Эмсе и закончил эту литанию словом «аминь», которое его собеседница восприняла как проклятие. Однако к своему решению он пришел прежде всего по чисто военным соображениям. Известно, что осенью 1944 года большинство немецких офицеров разделяло точку зрения Динклаге, что война проиграна и потому должна быть немедленно прекращена; но Динклаге был единственным среди них, кто проявил готовность все эти военно-научные соображения реализовать в конкретном действии на уровне командира подразделения. Сделал ли упомянутый в сборнике документов подполковника швейцарского генштаба В. Шауфельбергера унтер-офицер Рудольф Драйер выводы из того, что он слышал в канцелярии командующего группой войск «Запад», сделал ли он их вопреки полученному приказу или нет — неизвестно; Динклаге же такие выводы сделал. Возможно, у него было особенно сильно развито профессиональное упорство, известная deformation professionnelle[10] — присущая всем людям, которые изучили какое-то ремесло и специализировались в нем.

Примечательно, что между Динклаге и Кэте Ленк никогда не возникало разговора о причинах, побудивших его принять такое решение. Они считались сами собой разумеющимися.

Собственно, только один капитан Кимброу хотел точно знать, что привело Динклаге к такому решению. Возможно, в нем проснулся адвокат, защитник по уголовным делам, и потому он заинтересовался мотивами, двигавшими Динклаге.

— What makes him tick?[11]-был его первый вопрос, после того как Шефольд передал ему с той стороны эту удивительную новость.

Шефольд пожал плечами. Он этого не знал. И у него не было никакого желания нагонять скуку на молодого американского капитана выдержками из той «оправдательной» литературы[12], которой тогда еще и не существовало.

ГЛАВНАЯ ПОЛОСА ОБОРОНЫ

Воронье гнездо

Точка, с которой Венцель Хайншток каждый день обозревает местность, — это вершина холма, с северной стороны отвесно спускающегося к его каменоломне, а на юге, востоке и западе образующего более или менее пологий известняковый склон с очень сухим травяным покровом, где пасется скот и потому не растет кустарник; здесь же видно довольно много выветрившихся известковых глыб. На холме есть несколько высоких сосен, и их кроны скрывают Хайнштока от пролетающих самолетов. Когда он подходит вплотную к откосу, глубоко внизу, под известняковой стеной, он видит рабочую площадку каменоломни, где давно уже не ведутся работы; в углу ржавеет цоколь крана и несколько точильных станков. К стене прислонена деревянная лестница высотой метров в тридцать, перекладины которой Хайншток время от времени обновляет, — она доходит примерно до середины стены. Между дорогой — ведущим из Винтерспельта в Бляйальф проселком, покрытым щебнем с песком, — и карьером растет полукругом буковый кустарник, почти закрывший будку для строителей, в которой живет Хайншток; виден только конек покрытой рубероидом крыши. Тоненькая палочка — радиоантенна. Хотя Хайншток старается вести себя по возможности тихо, он пугает галок, внимательных и очень шустрых птиц, обитающих в верхней части известнякового утеса; вспорхнув, они издают пронзительный крик, но в осеннем воздухе не слышно эха.

Травянистые склоны принадлежащей ему горы Хайншток предоставил жителям Винтерспельта для выпаса скота и сделал это не тогда, когда лежащие к западу земли из-за сооруженных на них оборонительных позиций стало уже невозможно использовать под пастбища, а значительно раньше, несколько лет назад; он заинтересован в том, чтобы каменистая почва склонов хорошо просматривалась, не была скрыта кустарником. Кроме того, ему нравится редкая флора известняковых пастбищ, чертополох без стеблей и ятрышник, любка и дикая гвоздика, к которым не прикасаются овцы, привычные к луговым травам, ледвенцу и овсянице. Всякий раз, когда Хайншток поднимается вверх по тропе, протоптанной им вдоль восточного края карьера, он прежде всего смотрит, где сейчас находятся овцы, стадо примерно в сотню голов. Иногда он обменивается несколькими словами с нанятым общиной пастухом, хотя с трудом понимает его эйфельский диалект. Хайншток поселился в этих местах летом 1941 года, но и по сию пору, спустя три с лишним года, он еле j разбирается в некоторых особенно трудных формах здешнего диалекта.

Привычка ежедневно обозревать местность вокруг Винтерспельта с вершины своего карьера появилась у Хайнштока во второй половине августа, когда он, сначала по радио из Кале[13], потом с некоторым опозданием по имперскому радио, услышал известие о битве под Фалезом и взятии Парижа.

12 октября 1944 года (четверг), около 11 часов. Хайншток, по обыкновению, взял свой полевой бинокль (подарок Маттиаса Аримонда, как, впрочем, и многое другое, например, свобода и каменоломня), чтобы, если удастся, увидеть, как Шефольд появится в лесистой части холма на западном берегу Ура и начнет спускаться вниз по косогору, отличавшемуся от склона холма, на котором стоял Хайншток, только тем, что на нем бурно разрослись можжевельник, лещина и бирючина; но Хайншток так и не воспользовался биноклем, ибо даже при взгляде невооруженным глазом подтверждалось то, что он уже знал: тот участок на западе, где сейчас, в десять часов утра — если только он последовал совету Хайнштока, — должен был находиться Шефольд, лежал за пологим южным склоном Эльхератского леса, зарослями красного бука, который в эту сухую и безветренную осень еще не сбросил обильную темно-красную листву.

Десятью минутами позже. Хайншток считал, что пригибаться заставляла его вовсе не троекратная мощь их машинного рева; он съеживался потому, полагал Хайншток, что они всегда летали так низко — казалось, вот-вот разобьются вдребезги об утес. Или по крайней мере сбреют верхушки сосен, под которыми он стоял. Вероятно, он ошибался, вероятно, главным здесь было все же фортиссимо ревущих моторов, к которому он не мог привыкнуть. Но, в чем бы ни заключалась причина, всякий раз, как они удалялись, он злился на себя за то, что снова позволил себе втянуть голову в плечи, прижать руки к груди и согнуть колени. Возможно, он не уклонялся от этих атак на свою нервную систему только потому, что надеялся научиться когда-нибудь сохранять самообладание. Но это ему так и не удалось. После ухода самолетов проходило несколько секунд, прежде чем он слышал в тишине крик растревоженных галок, терявшийся за звуковым барьером осени.