Ольга Рёснес - Аушвиц: горсть леденцов Страница 9

Трупы расстрелянных поляков тут же отволокли в крематорий, представляющий собой всего лишь небольшую печь, в пасть которой можно затолкать одного-единственного «клиента». Печь обустроена самой современной вентиляцией, так что нет вообще никакого дыма, так же как и запаха. Это сооружение, бесспорно, является шедевром немецкой чистоплотности и значительно снижает риск эпидемий, учитывая то, что водоснабжение и канализация, устроенные еще поляками, оставляют желать лучшего. В письме к коменданту лагеря Хёссу, датированном годом моего прибытия, Гиммлер распорядился переложить канализацию заново, что позволило бы улучшить ежедневную гигиену и резко сократить в лагере смертность, и нас, вновь прибывших, погнали рыть траншеи.

Это совсем не простое дело для того, кто ни разу в жизни не держал в руках лопату, а таких среди нас большинство. Да и какой еврей станет рассматривать самого себя как рабочую скотину? Физический труд для еврея – это сущее наказание. Это к тому же позор. И я могу только догадываться о моральных и телесных муках бывших учителей и адвокатов, журналистов, банкиров и торговцев, загоняемых с рассвета в сырую канаву – и это за порцию капустного супа! Ясное дело, у многих из них на уме теперь только одно: месть, месть и еще раз месть. Священная и кровавая еврейская месть. Месть, вздыбливающая до неба питающую ее ненависть. Надо сказать, я оказался одним из самых к этой работе непригодных: у меня зверски болят колени. Этот мой, с детства полученный ревматизм всегда держал меня в стороне от всякой беготни, и я только смотрел, как другие играют в футбол и прыгают на асфальте через веревку. И теперь, роя во имя лучшего лагерного будущего канализационную траншею, я с трудом могу распрямиться во весь рост и попросту ползаю на четвереньках, заглушая идиотским смехом жгучую, ноющую боль в суставах. Думаю, что Бог послал мне этот унизительный труд, чтобы дать мне наконец возможность очиститься от сатанинских иллюзий собственного над другими превосходства. Тем самым Бог высказывал мне свою безграничную любовь, ответить на которую можно было лишь взаимностью. И как бы гротескно это ни звучало, я смакую унижение и боль, я пью их как горькое лекарство, и чем невыносимее оказывается этот подневольный труд, тем яснее брезжит в моем сознании: работа… освобождает!

14

К нашей траншее ежедневно наведывается Нафталий: придирчиво смотрит на каждого, подмечая всякую неловкость или намерение увильнуть от дела. Эсэсовцы неплохо это придумали: не желая мараться в нашем повседневном навозе, сами они следят только за общим порядком в лагере, тогда как все текущие дела – подъем, выдача пайков, марш на тработу и с работы, получение посылок и писем (если такие имеются), уборка бараков и даже свободное времяпровождение – все это неусыпно контролируется капо.

Думаю, что нацисты были слишком наивны и слишком порядочны, полагая, что евреям лучше иметь начальника из своих же, то есть самоуправляться, согласно своим же привычкам и своим нормам морали. Они-то думали, что у еврея есть вообще какая-то мораль! Это было не просто местным лагерным заблуждением, но одним из основных постулатов Гитлера: собрать евреев в одну большую кучу, отправить куда-нибудь подальше, и пусть там они сами над собой командуют. И никто вовремя Адольфу не намекнул, что тем самым создается уникальная в своем роде реальность: в мире свивается гнездо очень большой, размером с Аримана, гадюки. В этом нетрудно оказалось убедиться сразу после окончания войны: в качестве благодарности за услуги по созданию собственного еврейского государства, иудеи предъявили Германии совершенно немыслимый счет, выплачивать который будут еще правнуки и праправнуки нацистов. «Вы, немцы, никогда с нами не расплатитесь, – поясняет знающий себе цену израильтянин, – вы ведь платите только проценты с долга, который будет висеть над вами до скончания времен!» Короче, еврейская мораль умещается целиком в нулях и цифрах.

Но пока нам, загнанным в сырую траншею, дают в качестве начальника самого из нас сообразительного, и если понадобится, мы снова его переизберем, снова и снова… Мы же просто стадо. Признаться, я не сразу узнал Нафталия: теперь он одет в безумно дорогое пальто из мягкого английского драпа и с бобровым воротником, снятым должно быть с прибывшего в лагерь профессора или банкира, в бобровой шапке-пирожке, в прекрасно начищенных кожаных сапогах до колен и кожаных рукавицах, с дубинкой в руке и плетеным кнутом за поясом. И это тот хнычущий недоумок, который жался ко мне, пока мы целый месяц маялись в поезде? Это тот, кто так много раз спал, словно выкинутый из дома щенок, на моем плече?

У Нафталия теперь есть слуги. Да, в самом прямом смысле: один стирает ему носки, кальсоны и все прочее, другой чистит ботинки, третий моет полы, выносит мусор… и все они готовы служить так и дальше, иногда получая за это капустные очистки, неразжеванные обрезки сала и хлебные корки. Сам же Нафталий питается в эсэсовской офицерской столовой, где ему разрешили надзирать за еврейскими уборщиками и мойщиками посуды, и как владелец SB-карты, регулярно получает от Красного Креста посылки с консервами, маргарином, сахаром и даже клубничным вареньем. Тут он обвел вокруг пальца самого Сталина, не пожелавшего подписать конвенцию о передаче советским узникам лагерей посылок: у него немедленно отыскались родственники в Швеции и Англии, что и подстегнуло усердие шпионского Красного Креста.

Обменивая содержание посылок и конфискованное у новоприбывших добро на самые дефицитные продукты и вещи – марочный коньяк и вина, шоколад и засахаренные фрукты, копченые колбасы и сыр, ножницы, карандаши, бритвенные лезвия и зубной порошок – Нафталий ведет в нашем лагере смерти роскошную по военным временам жизнь: регулярно нажирается и напивается, имеет сколько угодно баб, толстеет. И все это завидное благоденствие держится, единственно, на презрительно дарованной ему эсэсовцами власти: он может спокойно убить узника – и убивает.

Забегая в моем скромном повествовании далеко вперед, скажу, что Нафталий не только отлично пережил войну, но еще и прославился: он написал несколько книг, в том числе «Задымленное небо» и «Ты пришел сюда умирать», за что и получил нобелевку, будучи уже американским гражданином.

Но вот он направляется прямо ко мне, привалившемуся, скрючившись, к сырому скосу траншеи, он явно заметил, что мне эта работенка не по силам. Он командует мне вылезти, что я проделываю с немалым трудом, весь перепачкавшись в снеговой жиже. Остальные в это время изо всех сил машут лопатами, стараясь не смотреть в мою сторону. Нафталий приказывает мне стать на колени и заложить руки за голову, что по моему разумению является наилучшей позой для расстрела в затылок. Почему бы и нет? Но на этот раз он только огрел меня кнутом, с десяток раз, с той непоколебимой убежденностью в полезности всей этой затеи, с которой потом англо-еврейские обвинители выступят против нацистов на нюрнбергском процессе. И я, надо сказать, нисколько не сопротивлялся неожиданному и откровенно беспощадному наказанию: я просто упал мордой в снег.

Никто так и не посмотрел в мою сторону.

Еврейская полиция в лагере оценивалась самими эсэсовцами как «сатанинская чума», но зато ведь им самим не надо было ежедневно мараться о всякий мусор, свезенный в лагерь со всей Европы, свезенный, увы, вовсе не умирать. Подневольное и малопродуктивное копошение всех этих правонарушителей и отбросов гетто создавало для воюющего на два фронта рейха какое-то подобие работающего тыла, хотя сам немецкий тыл испускал в это время последний дух. Эсэсовцам было хорошо известно, чем пробавляются все без исключения капо: повальным грабежом новоприбывших, вымогательством и запугиванием, спекуляциями и незаконной торговлей с поляками, да просто воровством в бараках и на кухне. Ничего нового в сравнении с обычной действительностью еврейских гетто в этом не было. И хотя эсэсовцы позволяли капо безгранично терроризировать своих же одноплеменников, ничего, кроме крайнего презрения эсэсовец к капо не испытывал: надо же, какой низкий сорт людей! Эсэсовец был неизменно вежлив с капо, но не больше.

– Вставай! Беги вдоль траншеи! Обратно! Ко мне!.. Направо!.. Налево!..

Можно подумать, я и правда куда-то бежал, я еле-еле полз, то и дело спотыкаясь о комья грязи, и я думал тогда, что вряд ли вернусь под вечер в барак. Нафталий мог бы гонять так нас всех, гонять часами и в любую погоду, ставить рядами на колени и дубасить по спинам, задам и головам… Другие капо делают это постоянно, они называют это «перекличками», и эсэсовцы только изумляются их дьявольской изобретательности. Но таким оказывается на деле еврейский порядок – для самих же евреев.

В женских бараках имеются свои женщины-капо, сплошь молодые еврейки, одетые, как и наш Нафталий, в конфискованные у вновь прибывших дорогие шмотки: модные меховые жакеты и шляпки, дорогие бостоновые пальто, ботинки и туфли, шелковые кофточки и складчатые шерстяные юбки, часто напомаженные и надушенные. Они владеют кнутом не хуже капо-мужчин, а по части телесных и моральных издевательств оказываются намного изобретательнее. Вместе со своими мужскими коллегами они составляют верхушку лагерной аристократии, выше которой стоят разве что играющие в оркестре музыканты.