Николай Брешко-Брешковский - Принц и танцовщица Страница 9

И ничего этого нет. Ни Медеи, ни ее пляски на круглом столе. Она предпочла всему этому великолепию дрянной кабинетик у Минелли, а Язона предпочла ему, Мекси. Дорого, очень дорого поплатятся они оба за это. Хозяин молчал, сопел, хмурился, не скрывая, не желая скрывать своего настроения, и пил, пил много, как никогда, пил, не прикоснувшись ни к одному из блюд. Гости, хотя ели и с аппетитом, но, чувствуя себя виноватыми, ненужными, лишними, переговаривались между собой таким сдавленным шепотом, как если бы в этой громадной столовой в два света находился тяжелобольной.

12. В КАБИНЕТЕ И ДАЛЬНЕЙШЕЕ

А там, в кабинете ресторана, было очень молодо и очень весело. Эти молодость и веселье били ключом, но более духовно, темпераментно, чем внешне. Внешне все было скромно и естественно, по-весеннему светло и ясно. И смягченные звуки оркестра, как-то облагораженно мягко доносившиеся из общего зала, дополняли и поэтизировали настроение.

Фанарет, уже не в сценическом гриме, а в том легком, искусственном, без которого не обходится ни одна желающая нравиться женщина, нисколько не проигрывала в своей знойно-полуденной красоте.

Их тянуло неудержимо, непреодолимо тянуло друг к другу — Фанарет и Язона. И сознание, что между ними есть третий, которого надо стесняться, наполняло их острым сдержанным волнением, и поэтому тяготение было еще напряженнее, волей-неволей вынужденное ограничиваться таким горячим блеском глаз и случайным, вернее, не случайным, прикосновением нетерпеливо переплетавшихся пальцев. Говорили коротко, отрывисто и так же коротко, отрывисто, нервно смеялись. Вино не ударяло в голову только потому, что и без вина Медея и Язон были пьяны друг другом.

Маврос принимал участие в ужине, говорил, шутил, смеялся. Все это выходило весьма непринужденно, однако без малейшей тени того фамильярного покровительства влюбленным, избежать которого так трудно и тяжело. Маврос много пил, но у него была привычка пить, выработанная хорошим кавалерийским полком, придворным мужским обществом, и он ни на один миг не забывал, что перед ним, с одной стороны — наследный принц, с другой — звезда варьете, не светская женщина, именно поэтому требующая особенно корректного, бережного к себе отношения.

Ему следовало исчезнуть вовремя. Да, вовремя, и это необходимо сделать с чувством меры. Плохо не досидеть, но еще хуже — пересидеть. В первом случае — как бы подчеркнутое желание оставить вдвоем артистку и принца. Во втором случае — и артистка, и принц уже тяготились бы его обществом.

И со свойственным ему тактом Маврос, учтя «психологический» момент, вышел, незаметно для Медеи переглянувшись с Его Высочеством. Пройдя в соседний пустой кабинет, князь Анилл потребовал счет и, заплатив, дав щедрые чаевые лакею, приказал не беспокоить находящихся в кабинете № 2 и следить, чтобы никто из гостей не влез туда по ошибке. Едва Маврос закрыл за собою дверь, Язон, встав, медленно подошел к Медее, и в этой медленности, и в выражении лица Язона неподвижного — все, все ушло в горящие глаза — было что-то неумолимое, как судьба. Медея так и поняла, и затаилась, прижалась, точно в испуге. Сильная страсть всегда пугает как мужчин, так и женщин.

И вдруг — он уже был совсем близко, — неподвижное лицо исказилось невыразимым чем-то, где было нетерпение, и блаженство, и мучительная боль, и, схватив Фанарет в объятия, он поцеловал ее в полуоткрытые зовущие губы…

Так начался их роман.

Продолжать его в столице было неудобно во всех отношениях для Язона при его исключительно заметном положении.

Не обобраться бы сплетен, пересудов, клеветнической грязи. Обыкновенный смертный вправе иметь свою частную личную жизнь. Короли и принцы лишены этого права. Тысячи недоброжелательных глаз следят за ними, за каждым их шагом. Особенно отличается в этом отношении все левое, социалистическое. Оно только ищет и ждет малейшего предлога, дабы дискредитировать династию, уронив ее в глазах народа.

С точки зрения здравого смысла и самой строгой морали почему бы наследному принцу, свободному, холостому, не увлечься женщиной, которая ему нравится? С точки зрения парламентских болтунов и бездельников, высиживающих свое жалование на левых скамьях, — это преступление, и конечно, перед народом. Эти самозванные опекуны широких масс всегда и во всем имеют наглость выступать от имени народа.

Мекси через своих агентов позаботился, чтобы ужин у Минелли получил самую широкую огласку, именно среди левых парламента и сената. И хотя все расходы принца ограничились скромным счетом за скромный ужин, однако из темных подполий вышла на улицу отвратительная ложь, что наследный принц тратит на «эту продажную плясунью» народные деньги. Встречаться Язону при таких условиях с Фанарет в Веоле значило бы подливать масла в огонь. К тому же гостить дольше в Дистрии незачем было Медее. Двух гастролей вполне достаточно. Ее увидели те из граждан маленькой столицы, кто вообще ходит на подобные увеселения. Уже третий спектакль не дал бы и половинного сбора.

Медея и Язон решили так: она уедет первая, а через неделю он последует за ней. Съедутся в Неаполе. Язон прибудет в этот город в строжайшем инкогнито, и уже оттуда проберутся они в тихое глухое живописное Позетано, угнездившееся на прибрежных скалах. В Позетано они проведут месяц вдвоем, только вдвоем, отрезанные от всего внешнего мира.

Вдвоем — это еще не значит без Марии. Но что такое Мария? Предмет обихода, неодушевленная вещь. Так, по крайней мере, толковала Медея Язону присутствие своей горничной. На принца эта костлявая испанка производила отталкивающее впечатление. Мария не оставалась в долгу. Во-первых, любовником ее госпожи был человек, противоречивший ее республиканским убеждениям, а во-вторых, этот человек, имевший громкий титул, имел сравнительно мало денег, чтобы обставить Медею подобающей роскошью. С точки зрения Марии госпожа сделала глупость, — и еще какую, — оттолкнув Мекси.

Испанка была в переписке с ним, с Мекси, ужасным французским языком делая ему чуть ли не ежедневные доклады обо всем, что видела и слышала. Мекси в ответ давал короткие, лаконические, но весьма выразительные директивы. Тем более выразительные, что они подкреплялись довольно кругленькими чеками на неаполитанский «Банко д'Италиа». Да и перед ее отъездом из Веолы Церини доставил Марии двести долларов наличными.

Стоило поработать. И горничная, по мере умения и сил, работала.

13. ИНТРИГА ПЛЕТЕТСЯ

Директивы Мекси сводились к одному: путем интриг — плетение этих интриг возлагалось всецело на Марию — посеять рознь между влюбленными, вбить между ними такой клин и так основательно, чтобы его уже никак нельзя было выдернуть. Мария знала характер своей госпожи, знала, как следует играть на нем. Знала также, что Фанарет никогда с ней не расстанется, а посему она, Мария, может говорить в лицо госпоже своей многое такое, чего никто другой не посмел бы сказать.

Но Мария была слишком хитра, дабы злоупотреблять своим привилегированным положением. Открытое выступление против Язона успеха не имело бы. Особенно же в дни медового месяца, в эти дни, когда Медея с таким острым, все и вся забывающим упоением отдавалась своему новому роману, своему новому увлечению.

Декорация и фон их романа были чарующие, словно самим Господом Богом созданные для влюбленных. Эти южные ночи — то звездные, то бледно-золотистые лунные, лунные до какой-то фантастической зеленоватости, обвевая истомой, будили желание, желание без конца…

И тогда все облекалось в завороженную легенду минувших веков, и не было переходов, и черные тени так же резко сменялись тусклым зеленоватым блеском. Угрюмым силуэтом повисла над бездной громада монастыря, и казалось чудом, как это не рухнул он с головокружительной высоты своей в море. А из моря черным массивом поднимались изъеденные временем башни римской крепости, помнившей цезарей.

Медея и Язон в такие ночи уходили вдоль берега, уходили туда, где никого нет, за город, и где их тени на остывшем песке сплетались в одну. И так же сплетались их тела в объятиях, поцелуях, прикосновениях, то нежных, чуть уловимых, как свежее дыхание сонного моря, то бурных, порывистых, как ураган, как пламя, испепеляющее все и вся. А там, вдали, на лунно-зеркальной глади моря, чернела баркета, и чей-то голос пел о любви, и рокотала, звенела чья-то мандолина.

В такие моменты Язон, в обычное время пленник этикета и своего высокого положения, чувствовал себя вырвавшимся из-под строгой опеки школьником, школьником тридцати четырех лет. Он забывал, что он — наследный принц, что он командует кавалерийской дивизией и что он в спешном порядке испросил у Его Величества короля месячный отпуск. Отпуск, таявший с неуловимой быстротой. Старик отец, кладя резолюцию на прошение об отпуске, молча погрозил сыну пальцем. Это значило: