Григорий Бакланов - Меньший среди братьев Страница 9

Мы прощаемся, я уношу свой роскошный «дипломат», как краденый. В коридоре встречаю Варвару.

— Варя, что говорят врачи?

Она стоит величественная, седая, строгая. Теперь она вновь что-то не прощает мне и не считает нужным это скрывать. Этих одиннадцати суток, когда брат был между жизнью и смертью, а я жил себе, не ведая, мне она этого не простит никогда.

— Может быть, все-таки надо что-то достать? Скажи.

— Ничего не надо. Наши, из нашего кабэ, все сделали.

Я вышел на улицу за ворота больницы. Ну, слава Богу! Слава Богу, самое страшное позади. Только бы инфаркт не повторился.

Теперь чувствую, как я устал. Я устал пригибаться душой. Каждый должен жить, как он может. Гордость Варвары, вечная и несомненная ее правота и прямота — мне все это в моем возрасте нелегко переносить. Я рад, что Кириллу с ней хорошо, но не надо диктовать друг другу, как жить, как себя вести. Даже в рай не надо загонять силой, а то из рая побегут.

За воротами больницы другой мир. Здоровые, веселые, словно бы не подверженные несча-стьям и болезням люди идут по улице. После запаха палаты я особенно чувствую этот весенний воздух, весенний вечер, желтизну и прозелень неба.

Мелькнуло такси, я успел поднять руку. Оно проехало на тормозах, оставив черные следы резины. Ну что ж, можно домой. Но в машине я вдруг назвал Лелин адрес.

Глава VII

— Боже, какой замученный, потный! Сколько человек на тебе ездило?

Леля в ситцевом летнем халатике с огромной чалмой на голове наводит чистоту в доме. Тыльной стороной рук обняла меня за шею.

— Обожди, — пытаюсь я отклониться, — я сам себе неприятен сейчас.

— Холодный какой! Скажи правду, ты сердце чувствуешь?

— Только рядом с тобой.

— Они заездят тебя окончательно. Иди стань под душ.

Мы разговариваем с ней через дверь ванной. Я стою под душем, сквозь шум льющейся воды слышу Лелин голос:

— Ты случайно застал меня. У нашей одной сотрудницы… Азольская, не помнишь, конечно? Я тебе рассказывала, ты никогда не помнишь. Она получила квартиру, грандиозное новоселье в два тура: в субботу — для родственников, в воскресенье — все мы. Покупается подарок. Мне тоже надо было ехать.

— Ну, и как же?

— Как? Вот так. Словно сердце чувствовало. Идти надо — не иду. Не иду и не иду. Потом взяла помыла голову. Купят без меня. Что ж ты не позвонил даже? Не предупредил?

— Я сам не знал. Просто захотелось тебя увидеть.

Второй раз сегодня я вот так стою под душем: утром — дома, теперь здесь. Вот моя зубная щетка в стакане: моя голубая, Лелина — оранжевая. И когда меня здесь нет, они стоят рядышком.

И она каждое утро смотрит на них. А дома у меня тоже голубая. Я чищу зубы под душем, паста какая-то новая, приятная на вкус. «Kolynos». Сирия. Ставлю щетку обратно в стакан. Бритва моя на стеклянной полочке. Странно складывается жизнь.

Стук в дверь, голая Лелина рука протягивает мне белье, мой мохнатый купальный халат. Шлепаются на мокрый кафельный пол мои домашние туфли без задников.

— Брось там все, я постираю!

Я расчесываюсь перед запотелым зеркалом — бороду, волосы вокруг головы, — в мохнатом халате до щиколоток, в шлепанцах на босу ногу выхожу из пара.

— Ванну я ополоснул, — говорю я, оглядываясь на свои мокрые следы; — Я хотел там немного подтереть… — и неуверенно ищу глазами тряпку, хорошо, впрочем, зная, что мне это не будет позволено.

— У меня ничего не готово, сам виноват, не предупредил. Пей квас пока что.

— Квас твой?

— Мой.

— Чудесно!

Я замечаю на столе в вазочке розы: раскрывшегося розовато-желтую «Глорию-дей» и две в бутонах, карминную и бархатно-черную.

— Кто тебе эти цветы принес?

— Кто мне принесет? Сама себе принесла. Было вчера такое настроение, купила цветы и развеселилась.

Леля трогает розы, прихорашивает их в вазочке, потом достает из холодильника трехлитро-вую банку хлебного кваса.

— Пей. Я тоже приму душ.

Полиэтиленовая крышка так присосалась, что я с трудом отдираю ее, пальцы скользят по запотевшей ледяной банке. Потом сижу, пью квас. Он крепкий, с газом, прожевываю распухший в нем изюм. Ветер колышет марлевую занавеску на балконной двери, выносит из-под нее тополи-ный пух. Валиком он скользит по полу, летает под стульями. А я даже не заметил сегодня, что пылят тополя. Когда-то мальчишками — это всегда было в школе время экзаменов — мы поджигали тополиный пух, сбившийся у тротуаров, застрявший в воде по краям луж.

— Горло не простуди! — кричит Леля из ванной сквозь шум воды.

«Было такое настроение…» Как-то она сказала: «Когда на сердце пасмурно и на улице дождь». Пошла, купила себе цветы, развеселилась.

Я сижу на сквозняке, остываю. Мне видно в верхнее стекло, как пар подымается к потолку, я слышу, как Леля поет под душем. Вначале тихо, потом громче, ванная резонирует. Какой хороший у нее голос. И слух замечательный. Иногда я представляю ее девочкой. Какая милая, добрая, чудная была девочка, с каким добрым характером. Однажды мне даже снилось, будто она моя дочь. И мы идем с ней по улице за руку. Я так любил ее, гордился, так любовался ею. Я старше Лели на целую жизнь, на целых шестнадцать лет, а она мне: «Горло не простуди».

Я запахнул ногу полой халата, немного прикрыл балконную дверь. Купальный этот халат был куплен срочно, когда мы с Лелей собирались на юг. Мы так на юг и не съездили.

Леля выходит из ванной разрумянившаяся, похорошевшая, встряхивает светлыми волосами. Влажные еще, они рассыпаются по спине.

— Ох! Просто ожила. Дай.

Она отпила из моей кружки.

— Вкусно!

Отпила еще.

— Вкусно! Это что же за жара такая!

И мокрыми губами поцеловала меня. Поцеловала, открыла кран над мойкой, с грохотом высыпала картошку из пакета, срочно чистит и моет, стоя ко мне спиной. А я смотрю на нее, на ее чудные волосы по спине. Девять лет, да, девять лет прошло с тех пор. И тоже был май, жара. Я вошел, своим ключом открыв дверь. Раскрытый чемодан, кофточки, блузки на стульях, на тахте. Шумит в ванной вода. «Ау-у!» И оттуда, из ванной, радостный Лелин голос: «Ау!»

С охапкой лиловых ирисов, купленных на базаре у великолепного кавказца, я расхаживал по квартире. Леля из ванной командовала, куда поставить цветы, где взять банку.

Она вышла в синеньком халатике до пят, сдернула с головы резиновую шапочку, встряхнула волосами, брызги рассеялись вокруг. «Боже, какой нетерпеливый! — говорила радостно. — Обожди, кругом разложено все, я укладывалась…» И после: «Вот такого нетерпеливого я тебя больше всего люблю».

Если бы мы уехали тогда, все бы само собой решилось. Почему мы не уехали?

Жена в те месяцы стала ко мне внимательна, как к больному, желания мои угадывались, раздражение встречалось покорно. Я ловил на себе испуганные взгляды сына, он тут же опускал глаза. И никогда еще такой сердечной, такой родственной не была Кира с моей матерью. Когда бы я ни вернулся, мама у нас. И она тоже робела, я видел, она все время хочет мне что-то сказать, и неловко ей, не решается.

А на факультете нечто странное поделалось с дамами. Все преподавательницы, все аспиран-тки стали проявлять повышенный интерес ко мне, бросали такие взгляды…

Если бы Леля настояла тогда, проявила характер. Но ей было оскорбительно, она хотела, чтобы я сам решил. И в последний момент мы не поехали. Все это ужасно вспоминать.

Когда-нибудь я останусь здесь, я знаю. Приду и не уйду, и уже останусь совсем. Но еще не сейчас.

Леля что-то рассказывает оживленно, льется вода, шипят котлеты на сковороде. Как необхо-димо женщине, чтобы было о ком заботиться. Сразу дом наполняется жизнью, а жизнь смыслом. Я страшно виноват перед ней, я таким виноватым себя чувствую.

— Леля… — говорю я, подойдя, и беру ее за локти. Я трусь щекой о ее плечо, вдыхаю запах влажных ее волос. — Чем они у тебя так чудно пахнут? Как сеном прямо.

— Я ромашкой прополоскала.

Она отвела прядь, показала на свету. Волосы золотились. Я опять поцеловал их. Она поняла это по-своему, повернула голову, в глазах интерес и вопрос.

— Я чищу картошку.

— Брось.

— У меня руки мокрые. И котлеты сгорят.

С закрытыми глазами я вдыхал запах её волос.

— Знаешь, что я вспомнила сейчас? — спросила Леля.

— Знаю.

— Ты тоже?

— Тоже.

— Так это по воспоминанию?

Я выключил газ.

— Ты все спутал! — смеялась Леля, не давая поднять себя на руки. Профессор, меня не надо нести. Забыл, сколько я вешу? Забыл, сколько тебе лет?

Спустя время в сумраке комнаты, где были задернуты шторы, сказала с пьяным еще блеском глаз:

— Ты был такой замученный, откуда силы взялись?

— От тебя.

— От меня? — Она улыбнулась. — Отвернись.

Я лежал лицом к двери, слышал, как за моей спиной Леля встала, ходит, белая сквозь сумрак. Край хрустальной вазы на шкафу вспыхивал радужно, пучками бросал свет. Это сквозь шторы попадал луч заходящего солнца.