Борис Бурлак - Ветры славы Страница 9

— Порадуйте новостями, Николай Николаевич, — без всякого предисловия сказал командарм Гаген.

— К сожалению, у меня без перемен. Полки занимают оборону, вокруг нас тихо…

— А подальше, подальше от вас? — перебил командарм.

— И подальше абсолютная тишина. С Мехтиевым до сих пор не удалось связаться.

— Досадно.

— Полагаю, что он благополучно вышел в заданный район и тоже занял оборону.

— Докладывайте в любое время, Николай Николаевич.

— Слушаю, — ответил Шкодунович.

«Не спит», — подумал он о командарме. И представил себе, как энергичный, пунктуальный генерал-лейтенант вышагивает сейчас из угла в угол в томительном ожидании хоть каких-нибудь донесений от своих комкоров и все же умело подавляет нетерпение в разговоре с подчиненными. Это Гаген, кажется, впервые сегодня не удержался и перебил его своим вопросом. Как видно, жгучее нетерпение охватило всех — сверху донизу. Он снова остановил взгляд на карте, лежащей перед ним. Красиво выгнутая подковка туго охватывала с севера не ахти какое село Сарата-Галбену и высоту двести девять и девять — это так в оперативном отделе штаба корпуса искусно изобразили огневой рубеж мехтиевского полка, — согласно боевому приказу. А как он выглядит на самом деле, никто же не знает… Шкодунович вызвал к себе начальника связи и приказал, чтобы утром не позднее шести ноль-ноль была, наконец, налажена устойчивая связь с полком. И еще позвонил в штаб дивизии: послали ли в полк офицера связи? Начальник штаба дивизии ответил, что не рискнул отправить ночью лейтенанта Айрапетова, но завтра пошлет обязательно.

— Ладно, до завтра, — согласился Шкодунович.

Он поднял голову, коротко глянул в простенок, где висело простое зеркало в рамке самодельной, плотницкой работы, и встретился взглядом с очень уставшим человеком — глаза воспалены, темный зачес увял, все лицо обмякло не по возрасту. Впрочем, ему было отчего состариться еще до войны, к которой он всю жизнь готовился.

Жаль, что ничем не мог порадовать он сегодня командующего.

Одно несколько успокаивало: он был уверен, что немцы не пойдут на прорыв ночью, дождутся рассвета, тем более, им теперь за каждым кустом видится русский танк или русская пушка. Стало быть, надо ждать.

Николай Александрович Гаген посидел, подумал с полчаса над картой уже крупного масштаба — пятисоткой, на которой были помечены рубежи его корпусов и места сосредоточения армейских тылов. Все эти дни 57-я армия наступала кратчайшим путем — строго на запад, и, пока соседи ее совершали свои сложные эволюции, она первой оказалась лицом к лицу с окруженными, лихорадочно ищущими выхода, готовыми на что угодно, сильно потрепанными соединениями противника.

Лишь во втором часу ночи генерал Гаген решил немного отдохнуть, не дождавшись последних новостей из корпусов. (Сам вызывать комкоров больше не стал — пусть и они подремлют на рассвете.) У него было правило: не дергать подчиненных понапрасну, если тебе самому не спится.

А вот командующий фронтом бодрствовал. Толбухин пил горячий чай, стакан за стаканом, и вроде бы сердито посматривал на старые примелькавшиеся пометки на рабочей карте. Окружение 6-й немецкой армии было осуществлено полностью (что касается румын, то они поворачивают оружие против своего бывшего партнера). Однако придется, судя по всему, потерять дня два, а то и три на ликвидацию этих «блуждающих котлов». Тычутся из стороны в сторону: где с ходу опрокидывают слабые пехотные заслоны, а где, напоровшись на серьезную оборону, атакуют яростно и непрерывно. Какая напрасная потеря времени, бессмысленные жертвы! А не послать ли туда парламентеров?..

Федору Ивановичу все нездоровилось, но он с дерзким вызовом держался на ногах: лег — значит сдался. И сегодня он, к удивлению Бирюзова, заявил в штабном кругу, что завтра выедет в один из районов боевых действий, скорее всего, в район Котовского. Отговаривать его было бесполезно. Сергей Семенович Бирюзов только вскользь, вполголоса заметил:

— Ничем не оправданный риск.

Толбухин глянул на молодцеватого начальника штаба, хотел что-то сказать насчет риска, да промолчал и опять склонился над картой.

Но, когда Бирюзов вошел к нему сейчас, намереваясь напомнить, что уже далеко за полночь, Толбухин миролюбиво заулыбался, встал, непринужденно потянулся.

— Ну-с, потолкуем о неоправданном риске, а? Вы еще сказали бы, что береженого и бог бережет!

Бирюзов тоже улыбнулся в ответ и доложил командующему о полной готовности 57-й ко всяким утренним неожиданностям.

— Что слышно от Мехтиева? — как бы между прочим спросил Толбухин.

— Вы разве знаете его, Федор Иванович? — удивился Бирюзов.

— Лично, разумеется, нет. Но фронт слухом полнится. У нас на фронте больше сотни стрелковых полков, однако же Мехтиев, говорят, из самых молодых… У артиллеристов — там свои традиции, а матушке-пехоте подавай командира полка возраста почтенного. С пышными усами, еще лучше с бородой. Вот так.

— Любопытно.

— Похожее отношение и к старшинам. Командир роты может быть юнцом безусым, с одной лейтенантской звездочкой на погонах, но уж старшина, как правило, должен быть в годах. Вот так…

Толбухин повеселел, рассуждая о солдатских пристрастиях, и, казалось, вовсе позабыл о том, что слышно оттуда, из Котовского.

Единственное, как ни странно, что могло утешить Фриснера, командующего группой немецких армий «Южная Украина», так это выход королевской Румынии из игры, а вернее, переход ее на сторону антинацистской коалиции. Битые генералы вечно оправдываются тайным или тем более явным предательством. Тут же совсем редкий случай: в самом начале крупного сражения, когда исход его не был еще ясен, союзная румынская армия вероломно подвела Фриснера, да и король тоже. Будто они только и ждали наступления русских.

В такой безвыходной обстановке Фриснер испытывал некое облегчение и даже отважился снова позвонить Гитлеру, который приказал подавить восстание в Бухаресте и, конечно, «арестовать короля и его камарилью». Ну что ж, Фриснеру, кажется, в самом деле неплохо удалось отвлечь внимание фюрера от катастрофического положения немецких войск и обратить весь гнев его на румынского монарха.

Однако Фриснер с животным страхом чувствовал, как теряет управление войсками, как земля уходит из-под ног, и судорожно хватался за любую, хотя бы отчасти обнадеживающую новость с фронта. Когда ему сообщили, что командир 30-го корпуса генерал Постэль умело отразил сильный удар русских, нацеленный на правый фланг 6-й армии, он приосанился. О-о, генерал Постэль еще покажет себя! И эти постэльские дивизии — 306-я вестфальская, 15-я гессенская — не такое видали. Да и 13-я танковая дивизия действует сверх всяких похвал, каждый раз появляясь там, где рвется пехотная цепочка.

Были часы, когда Фриснер поверил в возможность выбраться из танкового кольца. Ведь русская пехота еще не всюду вышла на танковые дуги окружения и, стало быть, дивизии 6-й армии могут пробиться к переправам через Прут.

Но вскоре штаб группы армий «Южная Украина» получил ошеломляющую радиограмму: противник вырвался на восточный берег Прута, занял населенный пункт Хуши и отрезал последние пути отхода.

Генерал Фриснер метался по кабинету в поисках хоть какого-нибудь решения. Офицеры штаба подавленно молчали — они знали куда больше самого командующего, но никто из них не смел сказать генерал-полковнику, что радиосвязь с большинством соединений прекратилась и управление можно считать потерянным. Командующий и сам подумывал об этом, однако настойчиво гнал от себя эту мысль: потерять управление войсками — значит проиграть сражение окончательно.

Ва-банк

Темная, с оранжевым отливом, вязкая утренняя тушь, разбавленная днестровской мутной водицей, начинала заметно бледнеть и расплываться на одиноких облаках, что заночевали над мертвой зыбью уставшей бессарабской степи. Восток был объят лимонным настильным заревом: оно все удлинялось по горизонту и, достигнув на юге Черного моря, вдруг жарко вспыхнуло и, набирая высоту, двинулось обратно, в сторону Кишинева, где был самый глухой угол уходящей ночи. Подул свежий ветер. Редкие облака медленно снялись со своих временных стоянок и дружно тронулись на север, навстречу текущей оттуда розовой реке. Еще несколько минут — и станет совсем светло вокруг. Но солнце, кажется, не спешит: оно за это лето вдоволь насмотрелось на земные горькие дела.

Ветер — небесный дворник — заканчивал приборку всего огромного, уже подсиненного небосвода, на котором одна за другой гасли звезды.

То была сладкая пора глубокого солдатского сна, издавна облюбованная для всех наступлений и контрнаступлений. Именно этот заревой роскошный час выбран Марсом для тревожной побудки и сигналов к новым битвам. И страшно подумать, сколько наивных мечтаний оборвалось на утренней заре, сколько снов о первой любви и несбывшемся счастье…